Мохаммед Али придал новый смысл афроамериканской маскулинности

«Да ты тот нигер, который умеет говорить», – донёсся до меня мягкой насмешкой знаменитый голос в терминале аэропорта в 1993 году.

Шёпот принадлежал Мохаммеду Али, высоченному, хотя и заметно трясущемуся, бывшему чемпиону мира в тяжёлом весе. Его проказливые глаза до сих пор сияли благоговением перед жизнью.

Комплимент Али был гораздо справедливее по отношению к его жизни, чем к моей. В свои золотые дни он говорил неустанно, отважно и даже опасно об афроамериканцах и расовой несправедливости в Америке. И, разумеется, о том, какой он крутой и какой милашка.

Хвастовство Али было индикатором групповой самоуверенности в то время, когда это было крайне непопулярно. Его слова отражали желание афроамериканцев быть уверенными в собственном достоинстве. Афроамериканские мужчины в особенности тянулись к Али и хотели озвучивать гордость за то, что они темнокожие, так же беззастенчиво, как и чемпион. Когда он рифмовал, рифмовали и мы, так как считали, что можем выпаливать непритязательные вирши, дабы заявлять о своём величии. И мы могли «плыть, как бабочка, и жалить, как пчела». И мы могли следовать совету «громыхайте, юноша, громыхайте». И мы могли сказать, что «потрясли мир».

Впервые я встретился с Мохаммедом Али за год до нашей встречи в аэропорту. Меня пригласили поучаствовать в симпозиуме в 1992 году, посвящённом его биографии, в Университете Майами, что в Огайо; там зачитывали лекции восемь мыслителей и писателей, среди которых был известный спортивный журналист и биограф Али Роберт Липсайт. Я всё ещё учился в магистратуре и просто был благодарен за возможность находиться в одном помещении с чемпионом и ещё несколькими людьми для того, чтобы разобрать сложное наследие Али на нескольких ничем не ограниченных заседаниях. В своей лекции, «Спортсмены и воины», я размышлял о словесном мастерстве Али как о способе борьбы с расизмом и определения афроамериканской мужественности. Также я представил его поэтическим предшественником хип-хопа.

Али переиначивал язык под свои боксёрские цели и преобразовывал политическую грамматику афроамериканской идентичности. Поверхностная структура импульсивности Али указывала на глубинную структуру его, да и нашего тоже, поиска самоуважения афроамериканца.

Великий хип-хопер JayZ уловил эту идею, сказав, что «Мухаммед Али – один из моих героев, потому что, говоря: «Я милашка», он говорил это всем нам, он заставил всех нас ощутить себя милашками. «Я милашка, я гад, я милашка». Следует понимать, что это было время, когда нас считали безобразными, так что он говорил это в порядке хвастовства перед выходом на ринг, он говорил это в порядке хвастовства всем нам».

JayZ прав. Большую часть нашей истории темнокожих людей рассматривали как безобразных созданий, которым не хватало европейского очарования и красоты. Темнокожие люди считались безобразными и в биологическом плане: мы были расой, заимствовавшей гены и хромосомы у нечистого вида. Кроме того, темнокожие люди были безобразными в моральном плане – бездушными дикарями, стремящимися удовлетворять свои аппетиты, не имея более высокой цели. А ещё темнокожих людей считали безобразными душой – низшими в интеллектуальном плане существами, неспособными угадывать более глубокие смыслы жизни. Али, как и лучшие из рэперов, возражал этому как только мог.

Али проложил дорогу исполнителям хип-хопа, поставив разговорную речь на службу правде, хотя такая речь всегда поначалу рассматривается как насмешка над вкусом и породой. Это так независимо от того, рассматриваются ли такие объекты искусства, как печальные песни рабского населения, блюз городского анклава или рэп бетонных джунглей. Такие взгляды не просто исповедуют люди, чуждые нашей культуре; они также исходят от носителей этого языка. Поскольку чтение и письмо для порабощённых выходцев из Африки было вопросом жизни и смерти, это часто заставляло представителей афроамериканской элиты и не только предпочитать интеллигентность дешёвой грамотности. Али, как и пошедшие по его стопам рэперы, боролся с поношением на расовой почве за пределами афроамериканской культуры и сталкивался с классовым презрением изнутри.

Истины, которые он изрекал, были просты и бесцеремонны, к примеру, что темнокожие люди терпеть не могут свои широкие носы и большие губы. Но Али знал, что эти носы созданы для того, чтобы чуять сладкий аромат любви к себе, а эти губы, в которых таится красота столь великая, что в ней можно плавать, предназначены для того, чтобы заявлять о нашей красоте и величии. Именно очарование и волшебство заклинательных уличных виршей Али позволили ему призвать на Землю богов нашего самостоятельного создания и нашей смелой любви к себе.

Речь Али нельзя было бы отделить от его духа, его язык – от храма его культа. Объявив миру, что он больше не станет отзываться на своё рабское имя Кассиус Марселлус Клей, имя, которое скатывалось с языка в почти аллитерационном благозвучии, но вместо этого примет имя, пожалованное ему лидером афроамериканской религии, Али, разумеется, «потряс мир» так же, как и тогда, когда побил чемпиона в тяжёлом весе Сонни Листона. Али представлял каждого темнокожего мужчину, в чьём психическом здоровье сомневались из-за отказа молиться так, как его учили те, чьи боги и ритуалы должны были уничтожить нас, замкнув и опустошив нас.

Конечно, Али не всегда был совершенен, особенно когда подло бил противника теми самыми идеями, которые стремился сокрушить. Подобно многим темнокожим мужчинам, поддающимся искушению стать угнетателями на час, Али периодически делал работу белого человека за него, как это случилось тогда, когда он злобно изобразил Джо Фрейзера предателем расы во время подготовки к их третьему, наиболее значимому бою на Филиппинах в 1975 году.

Али подразнил Фрейзера самыми насмешливыми виршами в своей жизни, объявив по национальному телевидению (одновременно мутузя игрушечного примата): «Быть триллеру в Маниле – я прибью эту гориллу». Али был светлокожим афроамериканцем ростом 6 футов 3 дюйма в мире, согласном с его самопровозглашённой красотой. Фрейзер был темнокожим афроамериканцем ростом 5 футов 11 дюймов, которого широко рассматривали как человека вовсе не симпатичного. Бессердечную нападку Али на Фрейзера нельзя было просто рассматривать как его обычную попытку залезть в голову противнику. Расовый враг, которому Али столь блестяще сопротивлялся, даже воинственно оспариваемый, оставался в его разуме, а в его душевном кровообращении текли связанные с цветом кожи стереотипы, временно подавившие его иммунитет к ненависти чернокожих людей к самим себе. Али спроецировал на шоколадного цвета тело Фрейзера сакраментальное презрение всей нации к темноте, которое благоговейно передаётся в его катехизисе колоризма. То, что наша симпатия или антипатия к стольким темнокожим мужчинам зависит от цвета кожи, указывает на то, что прискорбное невежество Али, проявленное 40 лет назад, до сих пор пылает в наших мозгах и телах.

Хотя мы не говорили на симпозиуме о безобразной обиде, нанесённой Али Фрейзеру, Али всё же признал ошибку в своём обращении с Малкольмом Иксом, о котором я выпущу книгу два года спустя. «На его счёт я был неправ», – кротко признался мне Али, говоря о человеке, в значительной степени ответственном за его обращение в ислам. После того, как Малкольм впал в немилость главы «Нации ислама», почтенного Элайджи Мухаммада, хор голосов в этой религиозной группе назвал Малкольма предателем и сделал его уязвимым для кровожадной ярости некоторых участников. Али также отвернулся от Малкольма, о чём впоследствии сожалел. Печально, что темнокожие порой не могут разойтись во мнениях без роковых последствий – как на улицах, где мы часто принимаем смерть от рук друг друга, так и в более приличном обществе, где мы забрасываем друг друга злыми словами, отделяющими нас от бывших друзей. К несчастью, мне довелось отведать этой горечи. Малкольм умер ещё до того, как Али мог стремиться к его прощению, что напоминает о том, что наше эго может пережить наше стремление признавать неправоту и идти на примирение.

Если Али не примирился с Малкольмом, то белому обществу удалось примириться с бывшим чемпионом. Али наслаждался непростительной афроамериканскостью, приняв афроамериканского Бога и демонстрируя неугасимую верность темнокожим людям посредством непрестанной и не знающей оправданий любви к своему народу. Он разработал народное счисление посягательств белых на афроамериканцев и создал лоскутную основу демонологии, зиждившейся на Нации и борьбе чернокожих людей за власть, которую он одновременно вдохновлял и впитывал. Али наслаждался отважной афроамериканскостью, смелым моральным и философским суждением о том, что к жизни чернокожего человека следует относиться с достоинством и уважением. Он стал предвестником нашей современной практики « BlackLivesMatter», состоящей в одновременном назывании темнокожего анимуса и сопротивлении ему, одновременно связывая подобные жесты с практической политикой. Нельзя сказать, что Али учился войне с ограничениями и рамками белого превосходства у Сунь-Цзы, фон Клаузевица или Франца Фанона. Его бунт однозначно был интуитивным, состоял в том, чтобы сказать, что, как он чувствовал, неправильно, но его действия также были ввязаны с более обширной борьбой за свободу в темнокожей Америке и по всей африканской диаспоре, где его безумно любили.

Воюя с войной и позиционируясь как сознательный противник кровавой бойни во Вьетнаме, Али преподал чернокожим людям и другим союзникам урок того, как связывать локальные и глобальные формы угнетения, заявив, что его совесть «не позволит мне отправиться стрелять в брата, или в каких-то людей с более тёмной кожей, или в каких-то бедных голодных людей в грязи ради большой могущественной Америки. И чего ради в них стрелять? Они никогда не обзывали меня нигером, никогда меня не линчевали, они не напускали на меня собак, не лишали меня национальности, не насиловали и не убивали мою мать и отца… Чего ради в них стрелять? Просто упеките меня в тюрьму».

Ещё энергичнее Али высказался о связи между отечественным и международным расовым террором, колониализмом и угнетением, объявив, что: «Я не собираюсь кому-то помогать получить то, чего нет у моих негров. Если я умру, то я умру сейчас, прямо здесь, в борьбе с вами, если я умру. Вы – мой враг. Мои враги – это белые люди, а не вьетконговцы, китайцы или японцы. Это вы мне противостоите, когда я хочу свободы. Это вы мне противостоите, когда я хочу справедливости. Это вы мне противостоите, когда я хочу равенства. Вы даже не заступаетесь за меня в Америке, когда речь идёт о моих религиозных убеждениях, и вы хотите, чтобы я отправился куда-то воевать, но вы даже не заступаетесь за меня здесь, дома».

Если Али не примирился с Малкольмом, то белому обществу удалось примириться с бывшим чемпионом. Али наслаждался непростительной афроамериканскостью, приняв афроамериканского Бога и демонстрируя неугасимую верность темнокожим людям посредством непрестанной и не знающей оправданий любви к своему народу. Он разработал народное счисление посягательств белых на афроамериканцев и создал лоскутную основу демонологии, зиждившейся на Нации и борьбе чернокожих людей за власть, которую он одновременно вдохновлял и впитывал. Али наслаждался отважной афроамериканскостью, смелым моральным и философским суждением о том, что к жизни чернокожего человека следует относиться с достоинством и уважением. Он стал предвестником нашей современной практики «Black Lives Matter», состоящей в одновременном назывании темнокожего анимуса и сопротивлении ему, одновременно связывая подобные жесты с практической политикой. Нельзя сказать, что Али учился войне с ограничениями и рамками белого превосходства у Сунь-Цзы, фон Клаузевица или Франца Фанона. Его бунт однозначно был интуитивным, состоял в том, чтобы сказать, что, как он чувствовал, неправильно, но его действия также были ввязаны с более обширной борьбой за свободу в темнокожей Америке и по всей африканской диаспоре, где его безумно любили.

Воюя с войной и позиционируясь как сознательный противник кровавой бойни во Вьетнаме, Али преподал чернокожим людям и другим союзникам урок того, как связывать локальные и глобальные формы угнетения, заявив, что его совесть «не позволит мне отправиться стрелять в брата, или в каких-то людей с более тёмной кожей, или в каких-то бедных голодных людей в грязи ради большой могущественной Америки. И чего ради в них стрелять? Они никогда не обзывали меня нигером, никогда меня не линчевали, они не напускали на меня собак, не лишали меня национальности, не насиловали и не убивали мою мать и отца… Чего ради в них стрелять? Просто упеките меня в тюрьму».

Ещё энергичнее Али высказался о связи между отечественным и международным расовым террором, колониализмом и угнетением, объявив, что: «Я не собираюсь кому-то помогать получить то, чего нет у моих негров. Если я умру, то я умру сейчас, прямо здесь, в борьбе с вами, если я умру. Вы – мой враг. Мои враги – это белые люди, а не вьетконговцы, китайцы или японцы. Это вы мне противостоите, когда я хочу свободы. Это вы мне противостоите, когда я хочу справедливости. Это вы мне противостоите, когда я хочу равенства. Вы даже не заступаетесь за меня в Америке, когда речь идёт о моих религиозных убеждениях, и вы хотите, чтобы я отправился куда-то воевать, но вы даже не заступаетесь за меня здесь, дома».

Нельзя сказать, что Али вырос и отказался от своей яростной социальной позиции в той же степени, в какой Америка поравнялась с его прогрессивными идеями, – по крайней мере, в вопросе Вьетнамской войны и её цены и в меньшей степени – в вопросе расовых кризисов в родной стране. Однако нашей стране ещё предстоит признать ту связь, которую Али усматривал между несправедливостью на расовой почве у себя на родине и войной за границей, в которой небелые люди, как выразился Малкольм Икс, являются «жертвами демократии». Али смело выстраивал свои взгляды на происходящее в любом «забугре» с пристальным вниманием к происходящему «тут». «Тут» и «там» имели значение, поскольку их различная география не отменяла одних и тех же идеологий, лежавших в основе их несчастий. Али бросал вызов Америке, чтобы та посмотрела в лицо своему политическому лицемерию и признала свои моральные недостатки в качестве общей отправной точки в любом серьёзном обсуждении войны и расы на обоих берегах.

Если Али перешёл на сторону Америки в меньшей степени, чем страна примирилась с его взглядом на вещи, то образ Али также изменился. Он превратился из бедокура в миротворца, из мятежника в святого. Эта перемена в равной степени связана с политической и социальной амнезией: Америка часто забывает, что стремится или не может победить, – как это произошло с признанием того, что взгляд Али на Америку был более аргументированным, более свободным, более правдивым, более широким, чем ограниченный взгляд белого расового национализма. Подобно предшествовавшим Али великим мыслителям и лидерам, от Дюбуа до Поля Робсона, Кинга и Малкольма, его признание окружённых и сломленных масс мира заставило страну признать, что она дурно обращается с собственными небелыми гражданами. Поэтому, как и в случае с этими лицами, то, что Али настаивал на том, чтобы Америка поступила как подобает, гораздо более соответствовало идеалам нации, чем те лица, которые резко критиковали бывшего чемпиона во имя американского патриотизма.

По мнению многих почитателей Али, его переход из статуса изгоя в статус пророка, из статуса бича в статус иконы резко контрастирует с его более ранним радикальным политическим активизмом. По их мнению, выраженная Али критика страны как бы уступила его принятию Америки. Это слишком упрощённый вывод. Переход, который страна совершила в сторону идеалов, за которые боролся Али, открыла для него пространство для борьбы с несправедливостью в гораздо менее нестабильной среде. Приходя в соответствие с политическими целями Али, Америка продвигалась всё ближе к спасительному ядру: человеколюбие – это не замена справедливости, но оно может являться одним из мерил её осуществления.

Это следует помнить, так как современные проявления афроамериканского радикализма и социального сопротивления часто удостаиваются нелестных сравнений с гуманистической деятельностью Али после 60-х. Столь досадный разворот зиждется на отрицании ценности более раннего радикализма Али, а также игнорировании того, как его принятие любви к афроамериканцам и афроамериканской политики проложило дорогу к прогрессивному человеколюбию. Акцент на человеколюбие должен быть связан с борьбой афроамериканцев, а их противопоставление друг другу искажает или даже стирает саму политику, сделавшую человеколюбие возможным. Те, кто признаются в любви к Али, но презирают нынешние протесты афроамериканцев – против жестокости полицейских, против подавления избирателей, против экологического расизма, – в корне неверно понимают его политические цели и моральную умудрённость.

Несколько известных примеров указывают на то, как работают эти искажения. Пока Леброн Джеймс играл в баскетбол с улыбкой на лице, его чествовали, а его филантропическая общественная работа удостаивалась похвал. Однако стоило ему отметить, что расизм сыграл определённую роль в лихорадочной реакции на его уход из «Кливленд Кавальерс» в «Майами Хит» несколько лет назад, его строго призвали к ответу. Точно также его в некоторых кругах критиковали за выкладывание в Twitter фото своей команды «Майами Хит» в худи в знак солидарности с погибшим чернокожим подростком Трейвоном Мартином. Когда корнербек Национальной футбольной лиги Ричард Шерман тихо играл в своей позиции, его чествовали, но когда он заявил, что называть его «бандюком» из-за демонстративного поведения на поле значит употреблять эвфемизм к слову на букву «н», ему устроили разнос. Бейонсе принимают как мировую икону темнокожего гения, когда она выступает, но стоило ей высказаться о жестокости полицейских и защитить движение BlackLivesMatter, бывший мэр Нью-Йорка Руди Джулиани накинулся на неё, а некоторые отделения полиции поклялись не защищать её во время гастролей. Лить слёзы над смертью Али, одновременно игнорируя слёзы тех, кто страдает сегодня, значит осквернять героическое наследие Али; расхваливать отвагу Али как выразителя правды, одновременно очерняя тех, кто отваживается говорить правду теперь, значит отвергать и Али.

Цена, которую Али заплатил за свою моральную отвагу, была крайне высока; в частности, ему пришлось пожертвовать богатством и репутацией, а также потерять время на совершенствование своего ремесла на пике своих превосходных и лучезарных сил. Однако цена его упрямой настойчивости в бою, которую пришлось заплатить его телу, была неисчислимо высока. Физическая отвага Али перед лицом изматывающей болезни значительно превосходит его спортивную отвагу, как бы велика та ни была. Его обращение с болезнью было метафорой для афроамериканцев, замкнутых внутри жёстких систем убеждений и стремящихся выторговать своё существование с некой толикой изящества и достоинства.

Во время моих с ним встреч Али показывал фокусы, почти что вопреки лишённому волшебства грубому буквализму перенесённого им упадка физических и двигательных навыков. Несмотря на губительное умаление прославивших его физических даров и подавление языка, некогда пылавшего вечными истинами, Али бился дальше и крепко держался за свои убеждения: ислам несёт мир, африканское происхождение подразумевает большую человечность, протест и сопротивление приносят больше справедливости.

Но с другой стороны, Америка всегда обожала перемены задним числом, в спокойно установившемся прошлом, а не в опасно изменчивом настоящем. Мы предпочитаем мёртвых или спокойных героев. Подавленный язык Али, конечно же, быстро перевёл его в культовое пространство, которое он, возможно, так и не занял бы, будь у него возможность и дальше высказываться против замеченных им несправедливостей. Поскольку физический стиль его самовыражения был сильно ограничен, поскольку его пламенная декламация была уничтожена осадой упадка сил, Али вместо этого пришлось приспособиться к относительной немоте и превратить её в красноречивое выражение своей человечности – такой, в которой намёк и умозаключение образовывают грамматику моральной коммуникации.

Волшебные трюки Али были прелестным отвлечением для нас обоих, но куда большее его волшебство заключалось в неустанной погоне за добром среди невообразимых страданий. В этом смысле он представлял собой величайшие достижения, которых добились афроамериканцы, сталкиваясь с обстоятельствами, которых большинство бы, вероятно, не пережило. Как много бы он ни значил для мира, в какой степени он бы ни принадлежал этому миру, его значение для выходцев из Африки, и более всего для мужчин африканского происхождения, невозможно измерить одними лишь фактическими действиями, но можно измерить в нетленном царстве, в котором его стиль боя и речи были дарами, способными жить ещё долго после его кончины. Возможно, это величайший фокус Али из всех.

Следите за сообщениями Майкла Эрика Тайсона на Twitter.