Ближневосточный корреспондент, предсказавший активность ИГИЛ, рассказал нам о своей 30-летней карьере

Новая книга Патрика Кокбёрна, «Chaos & Caliphate» («Хаос и халифат»), начинается эпиграфом из У.Б. Йейтса: «Что было цельным, рушится на части, / На мир напало сущее безвластье…» Несмотря на то, что эта цитата – одна из наиболее избитых в современной поэзии, она кажется уместной, так как отражает тон и предмет журналистики Кокбёрна. Работая над «Вторым пришествием» в 1919 году, Йейтс представлял себе «грубого зверя» в «песках далёких», выходящего из развалин, которые остались после Первой мировой войны. В непрерывных войнах на Ближнем Востоке Кокбёрн видит нечто подобное: ИГИЛ перечерчивает колониальные границы свежей кровью, доводя до совершенства своё ужасное действо. «Демоны, выпущенные этим веком хаоса и войны на Ближнем Востоке, стали неудержимой силой», – пишет он в заключении. У Кокбёрна стакан не является наполовину полным.

Но с чего бы ему быть таковым? Его мрачная аналитика в качестве иностранного корреспондента Independent с годами оказалась пророческой. Пока Запад игнорировал убийственные санкции ООН, наложенные на Ирак в 1990-е годы («На глазах иракцев их социальные и экономические стандарты упали с уровня Греции до уровня Мали»), он документально фиксировал их дестабилизирующие последствия. После англо-американского вторжения в 2003 году он был поражён «невежеством и нахальством неоконсерваторов», которые считали, будто превратить Ирак в американский протекторат будет легко; он же понял, что страна опустится до межконфессиональной смуты. Когда НАТО воспользовалось «арабской весной» для свержения Каддафи в 2011 году, он написал, что это приведёт к «дезинтеграции», а государственность Ливии захватит регрессивный исламизм. За год до того, как ИГИЛ в 2014 году захватил Мосул и стал притчей во языцех, он назвал его лидера, Абу-Бакра аль-Багдади, «ближневосточным лидером года»; книга Кокбёрна «The Rise of Islamic State» («Возвышение Исламского государства») считается важнейшей книгой «для чайников» по этой организации.

Разумеется, эти предсказания могли быть очевидны для антивоенных движений или прогрессивных сил на Ближнем Востоке, но в мейнстримовом дискурсе их было слышно редко: как мы отметим ниже, Кокбёрн критически относится к присущей его профессии слепоте. Кроме того, в отличие от аргументов антивоенных движений, к его аргументам прислушиваются сильные мира сего. Ему воздаёт хвалу личное электронное письмо от политического советника Сидни Блюменталя тогдашнему госсекретарю Хилари Клинтон, обнародованное Wikileaks: «[Кокбёрн] – один из наиболее осведомлённых журналистов, работающих на месте событий… Он почти всегда верно высказывался об Ираке». (По-видимому, Клинтон пропустила это мимо ушей.) Мы поговорили с Патриком о «Хаосе и халифате» – собрании его репортажей за последние 30 лет.

VICE:«Хаос и халифат» рассказывает о дезинтеграции – о том, как всё «рушится на части». Вдохновлено ли это преобразованием карты, осуществлённым ИГИЛ?

Люди до сих пор говорят о границах, но эти страны существуют уже довольно долго. Более всего Исламское государство игнорирует границу между Ираком и Сирией, но на самом деле его собственные административно-территориальные единицы поделены между этими двумя странами: между Ираком и Сирией возникли различия. Линией раздела между Турцией и Сирией является старая железнодорожная линия между Алеппо и Мосулом; однако курды с южной стороны выучили арабский, а те, что с северной, говорят по-турецки.

Если пройти от северо-запада Пакистана до северо-востока Нигерии, можно отметить восемь войн (может быть, девять, если засчитать Южный Судан) с распадом государств: Ирак, Сирия, Йемен, Ливия, Сомали, Афганистан. Итак, есть этот огромный беспорядок, и именно о нём рассказывает книга – как и почему он возник.

Значимой темой является утрата национализмом и социализмом своей способности мобилизовать массы в арабских странах.

Когда эти постколониальные правительства пришли к власти, к примеру, правительство Каддафи или Саддама Хусейна, они были авторитарными, но у них была теория: это были слаборазвитые страны, поэтому лидеры сосредоточили ресурсы на возвращении национального суверенитета и управлении собственной судьбой. У них были конкретные цели – например, в Ливии или Ираке: получить контроль над нефтью, а выгоды от этого отдать ливийцам или иракцам. В какой-то мере так и вышло. Но с течением времени коррупции становилось всё больше, и эти нефтяные государства начали напоминать друг друга; в них развивалась система покровительства зависимых лиц, в которой у всех есть работа, но работать особо не над чем. Затем элиты стали красть сколько могли. Это, разумеется, внесло свою лепту в распад государств в данном регионе.

Западные силы – Франция, Британия, США, НАТО – в вашем описании представляются невероятно бездарными. Они как будто уже даже империализмом нормально заняться не могут.

Именно так. Это очень любительская, неопределённая имперская авантюра. В некоторых случаях, к примеру, во Франции, можно заметить, что до сих пор существуют на уровне порывов воспоминания о былой французской империи – сохранение контроля над франкофонными странами. Однако теперь вторжения осуществляются пополам с «гуманитарным» обоснованием, предполагаемой заботой о правах человека: мы спасём людей Бенгази и так далее. В долгосрочной перспективе это не особенно пошло на пользу людям Бенгази.

Что же сделали британцы? Сначала они хотели последовать за американцами и поспособствовать формулированию их политики как большого союзника. Затем они необдуманно ввязались в Афганистан; у них была маленькая армия под Басрой. Она маргинализируется – уж слишком она маленькая, – поэтому даже если думать об этом как об империалистской авантюре, то это совершенно бездарная авантюра. В 2006-м мы отправляемся в Гильменд – невероятно плохая идея, так как британцы весьма непопулярны в этом районе ещё с 19-го века. Очень многие афганцы считали, что это месть британцев за поражения того времени. В этом есть что-то очень безответственное.

Но в то же время, капиталисты, по-видимому, умеют наживаться на любой ситуации. Ирак, может, и распался, однако ExxonMobil всё равно удавалось подписывать прибыльные нефтяные контракты с Региональным правительством Курдистана (РПК) на севере.

Они и в самом деле подписали кое-какие контракты, однако сейчас этот район полностью контролируется Исламским государством. На момент их подписания это было сомнительно, поскольку на эту территорию претендовало и РПК и иракское правительство в Багдаде; однако в настоящее время этот район контролируется Исламским государством.

Люди так говорят о разделе Ирака, как будто это легко сделать. Один мой приятель в Ираке сказал: «Это будет похоже на раздел Индии в 1947 году», – а ведь именно так и вышло, так и получается. Везде, где существовали смешанные сообщества, власть захватывает самая могущественная группа.

В вашем творчестве очень важна идентичность – суннитская, шиитская, курдская. Беспокоит ли вас то, что, не концентрируясь на чём-либо другом, к примеру, на классе, вы превратите эти конфессиональные группы в жёсткие категории, поддержав идею вечного, неразрешимого конфликта, к примеру, между суннитами и шиитами?

Межконфессиональная вражда очень важна, однако свой вклад вносит и другое. Взять хотя бы восток Сирии: существует элемент межконфессиональной вражды между суннитами-арабами и меньшинствами, он крайне важен для текущих событий. Однако есть и социальный элемент: восток Сирии очень беден. Перед этим там случилась большая засуха. Алавиты переехали в города, в то время как партия «Баас» (которая некогда поддерживала крестьян в сельской местности и перераспределение земли) стала совершенно эгоцентричной организацией в городах. Былой общественный договор исчез.

После своего первого пришествия партия «Баас» [политическая партия Асада] и в самом деле заботилась о разнообразных сообществах, которые ранее были маргинализированы. Затем это постепенно исчезло, а масла в огонь подлило то, что в 90-х в дело стал вмешиваться неолиберализм, из-за чего произошло сокращение государственного обеспечения – фабрик, на которых работали люди, или медицинского обслуживания. Они начали сокращаться в месте, где не существовало контроля и учёта или реального права. Свободный рынок подразумевал «капитализм для своих», при котором все деньги крала имеющая большие связи группа, приближённая к центру.

Вы цитируете некоего иракского суннита, который якобы сказал несколько лет назад: «Если бы суннитам дали нормальные работы и пенсии, то гнев бы угас». Верно ли это до сих пор?

Верно то, что это в немалой степени экономическое. Помню, как один преподаватель говорил мне: «Если спросить любого из моих учеников, чего они хотят, они все скажут: рабочую визу в Европу. Но если предложить им работу в Ираке, всё равно будут хотеть уехать лишь 5 процентов». Однако за последний год стало хуже. Я как раз побывал в иракском Курдистане, и там нет денег. Немалая доля населения работает на государство и не получает зарплату. Это те люди, которые потом тонут в Эгейском море. Они в отчаянии.

В сирийском курдском поселении Рожава правящей идеологией является демократический конфедерализм – он эгалитарный, феминистский и социалистический. Является ли Рожава признаком надежды на Ближнем Востоке или её идеализируют?

Если взять всю Сирию, то большинству сирийцев хуже. В районе, в котором захватили власть курды, вам лучше, если вы курд. Во многих других районах людей, по идее, защищают ополчения, но на самом деле они паразитируют. Однако в Сирийском Курдистане и в самом деле ведут весьма ожесточённую борьбу – именно поэтому они и в союзе с американцами.

Насколько хорошо там с демократией? Это можно воспринимать чересчур романтично. К примеру, в военное время нужна поддержка. Помимо прочего, местное правительство [в Рожаве] непопулярно из-за того, что оно призывает молодых людей в ряды YPG [вооружённого крыла курдского правительства], – семьям это не по душе. Существует вероятность того, что их сыновей и дочерей убьют, поэтому очень многие переехали в другие места. С другой стороны, если вы пытаетесь бороться с Исламским государством, что вам ещё остаётся делать, как не призывать людей в армию?

В этой книге, когда вы описываете состояние иностранной журналистики, помимо прочих, регулярно появляется такая фраза, как «бездумно повторять». Вы заметили, что многие журналисты просто воспроизводят то, что им говорят.

Я считаю, что, когда дело касается предоставления информации журналистам, они обманывают самих себя. Вам никто ничего не скажет просто так. Полагаю, журналисты всегда считали, что управляют происходящим в большей степени, чем на самом деле: они на самом деле не были следователями или шпионами, они были гонцами.

Это заметно в New York Times и других изданиях: «Осведомлённые источники заявили…» А почему они об этом заявляют? Никогда не оговаривается, какая у этих информаторов личная выгода; можно подумать, будто все эти люди падают с неба.

Если вернуться к Ближнему Востоку, то у всех оппозиционных движений 2011 года были хорошо проработанные пиар-операции – как в Ливии, так и в Сирии, – и это в то время, когда всё остальное было не Бог весть как проработано! Я заметил это в Бенгази – в этом нет ничего плохого, однако всё, что связано с прессой, было хорошо организовано: демонстрации с плакатами на грамотном английском, истории о зверствах, ораторы, которые были эффективны. Однако с отправлением собственно на передовую оказывалось, что журналистов больше, чем бойцов.

Вы упоминаете американского журналиста в Ливии, который, когда вы пытались придать ситуации некие нюансы, осудил вас и сказал: «Помните, кто здесь хорошие парни!» Часто ли такое бывает?

Такое бывает часто. Смотришь на все эти места: там был настоящий социальный всплеск и желание избавиться от этих ужасных полицейских государств. Однако это очень быстро рассеялось до нападок на конфессиональной почве: в Ливии на смену Каддафи пришло Переходное правительство, а одним из первых его требований стала отмена запрета на многожёнство. В Сирии преуменьшалась степень конфессиональности «Братьев-мусульман», а сирийские изгнанники и либералы тщетно надеялись, что это почему-то не особенно важно – важно лишь избавиться от Асада.

Когда объясняешь это, некоторые говорят: «Ах, да это же оправдание Асада». Но это не так. Освещение большей части того, что случилось в Сирии, в СМИ, разумеется, преуменьшало крайнюю межконфессиональную ненависть эффективной оппозиции.

Вы в шутку называете себя в книге «профессиональным пессимистом». Откуда это? Опыт может просвещать журналиста, но он также может стать бременем.

Именно так. Я изначально был настроен пессимистически в отношении разных явлений, потому что осознавал, насколько реальна межконфессиональная ненависть в таких местах, как Ирак. Дело в том, что я знал Ирак, но, кроме того, родился в Ирландии и начал работать журналистом в Белфасте. В Северной Ирландии люди, как правило, недооценивали реальные межконфессиональные различия. Поэтому, когда все стали преуменьшать эти различия на Ближнем Востоке – говорить, что это всё разжёг Саддам Хусейн или Асад, – я был настроен скептичнее большинства из-за своих корней и опыта.

Недавно среди колумнистов появилась мода отказываться от своего коммунистического воспитания. Ваш отец, Клод Кокбёрн, состоял в Коммунистической партии, был прославленным журналистом и сражался в Гражданской войне в Испании. Привнесли ли вы эти влияния в свою работу?

Мой отец был крайне радикален – и до того, как стал коммунистом, и после того. Поэтому, мне кажется, от него мне достался постоянный скептицизм. Это не обязательно должен быть цинизм (и цинизм – это другое), но постоянный скептицизм – это хороший подход. Мой отец говорил: «Правительства приносят столько вреда, сколько могут, и столько пользы, сколько должны».

Я рассматривал его досье в MI5, которое состояло из 28 различных папок. На самом деле это очень воодушевляло. В 1930-е мой отец работал на Times, однако ушёл на работу в The Week, бюллетень, чем-то похожий на Private Eye. Он, по сути, был антифашистским. Иногда он задумывался, оказывает ли это хоть какое-то воздействие, но, если взглянуть на документы, можно заметить, что его откровения в The Week, в этом маленьком бюллетене, доводили до совершеннейшей истерии Кабинет министров. Они показали, как маленькое издание может оказать значительное воздействие на власти предержащие, что меня и воодушевило.

Ваше творчество хвалили антивоенные левые и такие личности, как Ноам Хомский, а также сильные мира сего. Почему оно находит отклик среди представителей разных идеологий?

Мне хотелось бы думать, что в моём творчестве присутствует некий реализм, которого весьма нелегко достичь на Ближнем Востоке, когда имеет место такой огромный водоворот кризисов.

Хотелось бы думать, что я правильно понял очень многое из этого. Если заглянуть в книгу, то с начала 2003 года становится очевидно, что, если американцы попытаются оккупировать Ирак, получится катастрофа. Это видели другие люди. Кроме того, в Ливии должно было быть очевидно, что последствием падения Каддафи станет дезинтеграция.

Будь вы самым заядлым империалистом из британцев или американцев, вам, чтобы достичь успеха, понадобилось реалистичное изображение политического ландшафта; если же вы против иностранного вмешательства, то вам, опять-таки, нужно реалистичное понимание политико-военного ландшафта. Хотелось бы думать, что я изобразил его достаточно близко к истине.

Вас считают первым человеком, признавшим возвышение ИГИЛ. Как это произошло?

Меня поражает то, что люди не заметили возвышения ИГИЛ. Чтобы это знать, не нужно было выбираться в пустыню с биноклем или общаться с тайным источником под пальмой. «Аль-Каида» превращалась в ИГИЛ на момент захвата Эль-Фаллуджи, которая находится примерно в получасе езды на запад от Багдада. Иракская армия не могла её выкурить. Она проигрывала. Но это вроде бы и не оказало никакого воздействия на журналистов?

Почему? Существовал этот миф о том, что американский «натиск» завершил войну в Ираке – но, приглядевшись, можно было бы увидеть, насколько это всё хрупко. Очень многое из того, прогнозирование чего мне приписывают, было совершенно очевидно – поражает, что другие не заметили.

В каком-то смысле вы оптимист. Вы пишете об американской внешней политике как о «просчётах», «ошибках» и «катастрофических мерах». Это подразумевает, что их можно изменить. Они не пребывают в неразрывной роковой связи с империалистической политикой. Они не обречены.

Я не думаю, что они совсем уж обречены. В The Atlantic недавно была серия интервью с Обамой. И Обама, по-видимому, реально верит в очень многое из того, что я утверждал годами.

Он верил в это тайно.

Да, тайно, однако теперь он внезапно раскрыл всё это. Он обсуждает склонность внешнеполитического истеблишмента вмешиваться, применяя военную силу, со всеми этими катастрофическими результатами. Это одна из причин, по которым он не вторгся в Сирию в ноябре 2013 года, когда его заставляли сделать именно это.

А если предположить, что следующим президентом будет Хиллари Клинтон…

У неё не лучший послужной список. Она поддержала вторжение в Ирак в 2003 году; она поддержала вторжение в Ливию в 2011 году; она поддержала интервенцию в Сирию в 2013 году. Не совершала она, разумеется, лишь того, что, по обвинениям республиканцев, совершила в Бенгази. Она не была за это в ответе, но была в ответе практически за всё остальное.

«Хаос и халифат» в наличии в O/Rbooks здесь.

Следите за сообщениями Йохана на Twitter.

Следите за сообщениями Джейка на Twitter.