Этот материал опубликован в июньском номере журнала VICE. Нажмите ЗДЕСЬ, чтобы подписаться.На следующий день после похорон моей старшей сестры в резервации – после того, как моя мать пять или шесть раз упала в обморок от горя – я вернулся в школу своего фермерского городка. Белые дети, мои друзья, также учившиеся в восьмом классе, пожимали мне руку, гладили меня по спине, говорили что-нибудь неловкое и милосердное. Они были сдержаны пред лицом скорби. Они вежливо обращались с моей болью. Я этого не понимал. Меня воспитала мать, которая была очень эмоционально открытой. Она частенько бездумно выражала не ту эмоцию, но она, по крайней мере, всегда была эмоциональна. Я видел, как мой отец спьяну рыдал и бессвязно пел песни о любви, одновременно мочась себе в штаны. Поэтому да, отношений со сдержанностью у меня не было.
Реклама
Спустя год после смерти моей сестры один из моих белых одноклассников погиб в автокатастрофе. Его звали Донни Пайпер. Он вырос на ферме и каждый день ходил в ковбойских рубашках и ковбойских сапогах. Он постоянно улыбался, а его шкафчик был всегда полон жестянок с «Пепси» и пакетиков Doritos со вкусом начос и сыра. А ещё он щедро делился своей вредной едой. В отдельные дни, когда денег на завтрак или обед не было, я питался только газировкой и чипсами Донни. Никто в Рердане не знал, что я настолько беден. Я никогда не показывал никому из них, что я голоден. Я, хотя и имел право на бесплатный завтрак, никогда не ходил в столовую. Я волновался, как бы бедность не оказала отрицательное влияние на моё положение в обществе. Бедные дети популярными не бывают, ведь так?На похороны Донни отправился весь мой класс, все 50 человек. Я сидел на задней скамье и какое-то время поплакал. Донни мне нравился. Мне будет его не хватать. Он умер таким юным. А поскольку я уже побывал на нескольких десятках поминок и похорон, казалось, будто все отдельные скорби превратились в одну постоянно растущую скорбь, как если бы каждая скорбь была сильнее предыдущей, так как стремительно нарастала. Поэтому моя скорбь о Донни, казалось, была такой же величины, как и вся остальная моя скорбь вместе взятая, плюс ещё одна. Но я перестал плакать, когда заметил, что открыто проявляли эмоции очень немногие люди. Я никогда не видел на похоронах так много стойких людей. Я никогда не присутствовал на тихих и чинных похоронах. У меня в племени мертвецов хоронят не так. Мы голосим, рыдаем и рассказываем пошлые анекдоты у могилы.
Реклама
Я был совершенно поражён, увидев, что ближайшие родственники Донни – младший брат, мать, отец и бабки с дедами – сидят в сторонке за чёрной сетчатой ширмой. Я едва различал черты их лиц. Они скорбели отдельно от нас. Я был сбит с толку. Как люди скорбят, если не скорбят вместе со всем сообществом? Как они скорбят в отдельной комнате? Я не сомневался в грандиозной величине их боли. Я не судил о качестве их скорби. Я был просто озадачен их церемониями. Так я впервые по-настоящему понял, что я – иностранец. Может, я и туземец относительно самой земли, но в США я был культурным иммигрантом в первом поколении. Теперь я жил в месте, где люди скорбели не так, как я. Позднее, вернувшись в школу, я поразился ещё сильнее, узнав, что тогда большинство моих одноклассников побывали на похоронах впервые. Донни Пайпер был их первой смертью. Я подумал, что они шутят. Но нет, это было правдой. Мои белые одноклассники знали о смерти очень мало. Мы не вели подсчёта, но основываясь на историях, которые я запомнил в тот день, я предполагаю, что, возможно, посетил больше похорон, чем все мои белые одноклассники, вместе взятые.На той же неделе учительница попросила меня провести перекличку, пока она выйдет из кабинета по другим делам.Я быстро прошёлся по фамилиям, от «А» до «О», а затем произнёс: «Донни Пайпер».В кабинете было очень тихо.– Донни Пайпер? – спросил я. – Донни?Я не замечал своей ошибки.
Реклама
– Донни? – спросил я. – Ты здесь?А затем до меня дошло, что я ждал реакции от своего мёртвого друга. Мне было очень стыдно, очень больно, и я положил голову на свою парту и зарыдал. Никто не сказал ни слова. Ни тогда, ни впоследствии. Ни один из людей в том классе никогда не говорил мне об этом инциденте. Меня не отчитывали, не дразнили и не утешали. Я остался один на один с собственными эмоциями. Поэтому я проплакал несколько минут, сел и закончил перекличку.
Годом ранее, в тот день после похорон моей сестры, я сел за парту и задумался о том, как мне вообще быть счастливым без сестры в своей жизни. Она одна когда-либо полагала, что я буду писателем. Я над этой идеей смеялся.«Индейцы не пишут книг», – говорил я. И насколько мне было известно, индейцы книг не писали. Впервые мне дали книгу, написанную индейцем, лишь спустя десятилетие после того, как умерла моя сестра.В четвёртом классе я написал хэллоуиновский рассказ для своей сестры. Экземпляра этого рассказа у меня нет, но я помню оттуда одну строку: «Скелеты костенели, взбираясь по ступенькам, и их кости звенели, как колокольчики на пау-вау». Да, я использовал в одном предложении со словом «кости» однокоренное с ним слово. Да, я употребил не только существительное «кости», но и однокоренной с ним глагол. Прочитав это, моя сестра закричала.– Мелкий, – сказала она мне. – Как тебе в голову приходит такая ересь?– Не знаю, – сказал я. – Я просто закрываю глаза и вижу всякое мозгом.
Реклама
– Ты должен написать целую книгу, – сказала она. Я посмеялся над этой безумной идеей.Сидя в кабинете восьмого класса на следующий день после похорон своей сестры, я, конечно же, не думал о писательской карьере. Я, наверное, размышлял, какого чёрта хожу в школу вместе с такой кучей белых детей, такой кучей незнакомцев.А затем Барб вошла в кабинет, увидела, что я сижу за своей партой, и охнула. Она подбежала ко мне, обняла меня так крепко, что я закашлялся, а затем встала на колени передо мной.– Ты жив, – сказала она.– Что? – озадаченно переспросил я.– Я слышала, что ты умер.– Нет, – сказал я. – Моя сестра умерла.– Я не слышала, что «сестра Шермана умерла», – сказала она. – Я только слышала, что «Шерман умер».Я не знал, что и сказать.Барб схватила меня за руку и сказала:– Мне очень печально, что у тебя умерла сестра. И я очень рада, что ты жив. Ты мне нравишься. Ты всем нравишься.
Она обняла меня снова. Затем меня обняли и другие девочки – Пэм, Рейчел, Тиффани и обе Лайзы.Я знал этих девочек всего несколько месяцев. Думаю, я, наверное, был слишком застенчив, чтобы обнять их в ответ. Но они обняли меня. А слова Барб эхом отдавались у меня в ушах.Слова Барб отдаются эхом до сих пор.Моя сестра была мертва. Я в этой школе был скорее незнакомцем. Я сдружусь с большинством из этих детей. И большинство этих дружеских отношений пришло в состояние застоя, когда мы выпустились из старшей школы. С несколькими из этих детей, которые теперь, как и я, являются взрослыми людьми средних лет, у меня завязалась дружба на всю жизнь.
Реклама
Но Барб я, кажется, видел за последний 31 год всего два раза. И всё же я часто думаю о ней. Она была первым человеком, который когда-либо на меня посмотрел – ради искреннего зрительного контакта – и сказала: «Ты мне нравишься».И я до сих пор искренне удивлён тем, что она также сказала: «Ты всем нравишься».В следующем году, в наш первый день в первом классе старшей школы, меня единогласно избрали президентом класса. В этом же учебном году погибнет Донни Пайпер. Но в тот день он поднял руку и проголосовал за меня.Сейчас, когда я это пишу, когда я вспоминаю это утро, я рыдаю.Я сидел за партой и смотрел, как все мои одноклассники – белые люди – поднимают руки, чтобы проголосовать за меня.Эти 49 поднятых рук превратили тот класс в странный сад. И я гордо встал. И я расцвёл.Из книги Шермана Алекси «Вам не нужно говорить, что вы меня любите». Авторское право © 2017 FallsApart Productions, Inc. Перепечатано с разрешения Little, Brown and Company, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк. Все права защищены.