Прочтите главу из новых воспоминаний Шермана Алекси

Этот материал опубликован в июньском номере журнала VICE. Нажмите ЗДЕСЬ, чтобы подписаться.

На следующий день после похорон моей старшей сестры в резервации – после того, как моя мать пять или шесть раз упала в обморок от горя – я вернулся в школу своего фермерского городка. Белые дети, мои друзья, также учившиеся в восьмом классе, пожимали мне руку, гладили меня по спине, говорили что-нибудь неловкое и милосердное. Они были сдержаны пред лицом скорби. Они вежливо обращались с моей болью. Я этого не понимал. Меня воспитала мать, которая была очень эмоционально открытой. Она частенько бездумно выражала не ту эмоцию, но она, по крайней мере, всегда была эмоциональна. Я видел, как мой отец спьяну рыдал и бессвязно пел песни о любви, одновременно мочась себе в штаны. Поэтому да, отношений со сдержанностью у меня не было.

Спустя год после смерти моей сестры один из моих белых одноклассников погиб в автокатастрофе. Его звали Донни Пайпер. Он вырос на ферме и каждый день ходил в ковбойских рубашках и ковбойских сапогах. Он постоянно улыбался, а его шкафчик был всегда полон жестянок с «Пепси» и пакетиков Doritos со вкусом начос и сыра. А ещё он щедро делился своей вредной едой. В отдельные дни, когда денег на завтрак или обед не было, я питался только газировкой и чипсами Донни. Никто в Рердане не знал, что я настолько беден. Я никогда не показывал никому из них, что я голоден. Я, хотя и имел право на бесплатный завтрак, никогда не ходил в столовую. Я волновался, как бы бедность не оказала отрицательное влияние на моё положение в обществе. Бедные дети популярными не бывают, ведь так?

На похороны Донни отправился весь мой класс, все 50 человек. Я сидел на задней скамье и какое-то время поплакал. Донни мне нравился. Мне будет его не хватать. Он умер таким юным. А поскольку я уже побывал на нескольких десятках поминок и похорон, казалось, будто все отдельные скорби превратились в одну постоянно растущую скорбь, как если бы каждая скорбь была сильнее предыдущей, так как стремительно нарастала. Поэтому моя скорбь о Донни, казалось, была такой же величины, как и вся остальная моя скорбь вместе взятая, плюс ещё одна. Но я перестал плакать, когда заметил, что открыто проявляли эмоции очень немногие люди. Я никогда не видел на похоронах так много стойких людей. Я никогда не присутствовал на тихих и чинных похоронах. У меня в племени мертвецов хоронят не так. Мы голосим, рыдаем и рассказываем пошлые анекдоты у могилы.

Я был совершенно поражён, увидев, что ближайшие родственники Донни – младший брат, мать, отец и бабки с дедами – сидят в сторонке за чёрной сетчатой ширмой. Я едва различал черты их лиц. Они скорбели отдельно от нас. Я был сбит с толку. Как люди скорбят, если не скорбят вместе со всем сообществом? Как они скорбят в отдельной комнате? Я не сомневался в грандиозной величине их боли. Я не судил о качестве их скорби. Я был просто озадачен их церемониями. Так я впервые по-настоящему понял, что я – иностранец. Может, я и туземец относительно самой земли, но в США я был культурным иммигрантом в первом поколении. Теперь я жил в месте, где люди скорбели не так, как я. Позднее, вернувшись в школу, я поразился ещё сильнее, узнав, что тогда большинство моих одноклассников побывали на похоронах впервые. Донни Пайпер был их первой смертью. Я подумал, что они шутят. Но нет, это было правдой. Мои белые одноклассники знали о смерти очень мало. Мы не вели подсчёта, но основываясь на историях, которые я запомнил в тот день, я предполагаю, что, возможно, посетил больше похорон, чем все мои белые одноклассники, вместе взятые.

На той же неделе учительница попросила меня провести перекличку, пока она выйдет из кабинета по другим делам.

Я быстро прошёлся по фамилиям, от «А» до «О», а затем произнёс: «Донни Пайпер».

В кабинете было очень тихо.

– Донни Пайпер? – спросил я. – Донни?

Я не замечал своей ошибки.

– Донни? – спросил я. – Ты здесь?

А затем до меня дошло, что я ждал реакции от своего мёртвого друга. Мне было очень стыдно, очень больно, и я положил голову на свою парту и зарыдал. Никто не сказал ни слова. Ни тогда, ни впоследствии. Ни один из людей в том классе никогда не говорил мне об этом инциденте. Меня не отчитывали, не дразнили и не утешали. Я остался один на один с собственными эмоциями. Поэтому я проплакал несколько минут, сел и закончил перекличку.

Годом ранее, в тот день после похорон моей сестры, я сел за парту и задумался о том, как мне вообще быть счастливым без сестры в своей жизни. Она одна когда-либо полагала, что я буду писателем. Я над этой идеей смеялся.

«Индейцы не пишут книг», – говорил я. И насколько мне было известно, индейцы книг не писали. Впервые мне дали книгу, написанную индейцем, лишь спустя десятилетие после того, как умерла моя сестра.

В четвёртом классе я написал хэллоуиновский рассказ для своей сестры. Экземпляра этого рассказа у меня нет, но я помню оттуда одну строку: «Скелеты костенели, взбираясь по ступенькам, и их кости звенели, как колокольчики на пау-вау». Да, я использовал в одном предложении со словом «кости» однокоренное с ним слово. Да, я употребил не только существительное «кости», но и однокоренной с ним глагол. Прочитав это, моя сестра закричала.

– Мелкий, – сказала она мне. – Как тебе в голову приходит такая ересь?

– Не знаю, – сказал я. – Я просто закрываю глаза и вижу всякое мозгом.

– Ты должен написать целую книгу, – сказала она. Я посмеялся над этой безумной идеей.

Сидя в кабинете восьмого класса на следующий день после похорон своей сестры, я, конечно же, не думал о писательской карьере. Я, наверное, размышлял, какого чёрта хожу в школу вместе с такой кучей белых детей, такой кучей незнакомцев.

А затем Барб вошла в кабинет, увидела, что я сижу за своей партой, и охнула. Она подбежала ко мне, обняла меня так крепко, что я закашлялся, а затем встала на колени передо мной.

– Ты жив, – сказала она.

– Что? – озадаченно переспросил я.

– Я слышала, что ты умер.

– Нет, – сказал я. – Моя сестра умерла.

– Я не слышала, что «сестра Шермана умерла», – сказала она. – Я только слышала, что «Шерман умер».

Я не знал, что и сказать.

Барб схватила меня за руку и сказала:

– Мне очень печально, что у тебя умерла сестра. И я очень рада, что ты жив. Ты мне нравишься. Ты всем нравишься.

Она обняла меня снова. Затем меня обняли и другие девочки – Пэм, Рейчел, Тиффани и обе Лайзы.

Я знал этих девочек всего несколько месяцев. Думаю, я, наверное, был слишком застенчив, чтобы обнять их в ответ. Но они обняли меня. А слова Барб эхом отдавались у меня в ушах.

Слова Барб отдаются эхом до сих пор.

Моя сестра была мертва. Я в этой школе был скорее незнакомцем. Я сдружусь с большинством из этих детей. И большинство этих дружеских отношений пришло в состояние застоя, когда мы выпустились из старшей школы. С несколькими из этих детей, которые теперь, как и я, являются взрослыми людьми средних лет, у меня завязалась дружба на всю жизнь.

Но Барб я, кажется, видел за последний 31 год всего два раза. И всё же я часто думаю о ней. Она была первым человеком, который когда-либо на меня посмотрел – ради искреннего зрительного контакта – и сказала: «Ты мне нравишься».

И я до сих пор искренне удивлён тем, что она также сказала: «Ты всем нравишься».

В следующем году, в наш первый день в первом классе старшей школы, меня единогласно избрали президентом класса. В этом же учебном году погибнет Донни Пайпер. Но в тот день он поднял руку и проголосовал за меня.

Сейчас, когда я это пишу, когда я вспоминаю это утро, я рыдаю.

Я сидел за партой и смотрел, как все мои одноклассники – белые люди – поднимают руки, чтобы проголосовать за меня.

Эти 49 поднятых рук превратили тот класс в странный сад. И я гордо встал. И я расцвёл.

Из книги Шермана Алекси «Вам не нужно говорить, что вы меня любите». Авторское право © 2017 FallsApart Productions, Inc. Перепечатано с разрешения Little, Brown and Company, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк. Все права защищены.