Меня похитили, посадили и пытали в Дарфуре

В 2003 году жестокие военные действия на этнической почве в Дарфуре впервые сделали этот пустынный суданский регион известным большинству американцев. Они происходили во вторую половину первого срока Джорджа Буша-младшего, война с террором была в самом разгаре, а вторжения США в Ирак ещё было свежо в памяти, из-за чего правозащитникам и журналистам было гораздо сложнее успешно убеждать широкие слои американского населения обратить внимание на военные преступления в Африке. Но они всё-таки убедили их: кампания «Спасти Дарфур» стала одной из первых кампаний на тему социальной справедливости, обрётшей действительно вирусную популярность, пусть и ненадолго.

Ставки были высоки. С 2003 по 2008 год правительство суданского президента Омара Хасана Ахмеда аль-Башира, по слухам, сотрудничало с арабскими ополчениями в рамках кампании по геноциду народов фор, масалит и загава, как сообщали прокуроры Международного уголовного суда. Сотни тысяч гражданских подверглись насильственному переселению, а 300 000 человек, согласно оценкам, лишились жизни. Фил Кокс, британский документалист, работавший вместе с местным жителем-загава Даудом Хари, был одним из журналистов, подвергавших себя огромному риску, дабы задокументировать эти страдания.

Осенью прошлого года, когда Дональд Трамп находился на пути к президентскому креслу в Америке и внимание мира обратилось к угрозе ИГИЛ и кризису беженцев в Сирии, Кокс решил вернуться в Дарфур. Хари, который, как он обнаружил, теперь работал таксистом в Нью-Йорке, снова присоединился к нему. Но на этот раз Кокс и Хари сами стали героями истории, обнаружив, что за голову Кокса назначено вознаграждение. По словам Кокса, после того, как его телефон отследили, они с Хари долгое время пробыли в неволе, в которой подвергались жутким пыткам. Мы пообщались с Коксом по телефону в преддверии выхода его невероятного нового фильма о собственном страшном опыте, «Captured in Sudan» («Захваченные в Судане»), дабы понять, почему он захотел вернуться в Дарфур в 2016 году – и как всё настолько вышло из-под контроля.

VICE: Прежде чем углубиться в фильм, который почти полностью посвящён тому, что случилось с вами во время последнего визита в Судан, мне бы хотелось поговорить о том, что вы собирались там делать. Я знаю, что всего несколько недель назад ООН объявила о планах вывести оттуда дополнительный контингент миротворцев, а США, как сообщают, рассматривала возможность отмены санкций против Судана. Но вы, кроме того, уже очень много там поработали. Чего, как вы надеялись, можно было добиться на самом деле, вернувшись в 2016 году?

Фил Кокс: Ну, мой первый [визит] состоялся в 2004 году, в начале кризиса. После этого я не был там лет десять. Дарфур стал медийной дырой, в которой несколько лет никто не бывал. В политическом – геополитическом – плане очень многое развивалось достаточно быстро. Чтобы вернуть Судан в лоно международного сообщества, Европейский союз, Британия и Германия отправляли в Судан деньги налогоплательщиков для помощи в вопросе иммиграции. Со страны снимали санкции, а своего рода апофеозом были громкие утверждения о применении химического оружия правительством против гражданских в горах, куда мы и направлялись [на момент инцидента].

Итак, какова была изначально ситуация с безопасностью при въезде в страну из Чада по сравнению с тем, что было десятилетие назад?

Моё первое путешествие туда состоялось, когда суданцы устраивали бомбёжки на территории Чада, а правительства Чада и Судана конфликтовали. Поэтому граница была весьма дырявой. Её пересекали десятки тысяч беженцев. Ситуация была крайне беспорядочной. Повстанческие силы, Суданская армия освобождения – повстанцы из САО – сражались с правительством. Пересечь огромную границу в пустыне было очень трудно. И это было совершенно не похоже на ситуацию теперь, когда суданское и чадское правительство работают вместе, и людей в целом никуда не пускают на этой границе. На самом деле это полевая зона, где обе силы гармонично сотрудничают.

Именно поэтому вы в какой-то момент не смогли сбежать обратно в Чад, хотя, возможно, сделали бы это при иных обстоятельствах?

Верно. Когда мы осознали, что награда [за мою голову] действительно назначена, [был вариант] вернуться в Чад, но затем нас с Даудом быстро арестовали, потому что чадское правительство сообщило суданскому. Я также не мог уехать на север, в южную Ливию, потому что с той стороны бродили немалые подразделения ополчений.

Чем ваш подход к созданию документального фильма о подобном длительном конфликте отличается от подхода журналистов к другим фильмам, действие которых происходит, скажем, у нас, в США?

В каком-то смысле здесь надо действительно отталкиваться от репортажа, а не от персонажей, [и задавать] конкретные вопросы. Вопросы были таковы: сбрасывают ли химическое оружие? А каковы голоса и свидетельства населения Дарфура? Можете ли вы представить их свидетельства более широкой аудитории, чтобы за них больше не говорил какой-нибудь политик, дипломат или официальное учреждение, можете ли вы, журналист, дать людям говорить за себя самостоятельно? То есть нужно стоять на земле, и нужно находиться вблизи.

Несомненно, в этой ситуации дело может очень быстро принять совершенно другой оборот, и я осознал, что история становилась мною самим и у меня не будет возможности по-настоящему установить контакт, дабы найти дарфурцев на месте – это было слишком опасно для них и для меня самого. Кроме того, [со мной] был суданец из Дарфура (Хари), поэтому я начал разворачивать нашу историю на тот случай, если у меня не получится найти какую-то другую. Я осознал, что, если показать, что это значит и насколько далеко готово зайти это новое суданское правительство, дабы остановить независимого журналиста, то это каким-то образом прольёт свет на реальные события в Дарфуре.

В фильме вы выразили некоторое удивление – конечно же, понятное, – узнав о назначенном за вашу голову вознаграждении. Но учитывая сказанное вами сейчас и ваш тамошний опыт, так ли уж шокировало то, что там были готовы взять вас на мушку?

Дело было в вознаграждении, а [ещё в том, что] в южном Дарфуре даже отключили мобильную связь. Это всё равно что отключить мобильную связь в Техасе из-за одного-единственного журналиста. Дело происходит в пустыне. Там всё равно довольно сложно добиться хорошего [сигнала]. Но это была реакция суданского правительства – я в неё сначала не поверил. Я действительно в это не верил.

Даже после того, как на ваших глазах совершили столько ужасов, вас шокировало, что там готовы пойти на такое, дабы остановить вас?

Да, остановить независимого журналиста с камерой – это же просто… это показывает, почему в первую очередь, как мы с Даудом поняли, побывав там, американские и суданские санкции имеют неопределённый статус, и так обстоит дело до сих пор. Так обстоит дело прямо сейчас. До сих пор находится на стадии рассмотрения решение США по санкциям против Судана. Суданское правительство платит лоббистским группам в США. Там не были готовы к возможности того, что Дауд и Фил Кокс – британский гражданин – могут рассказать о злоупотреблении химическим оружием.

Впрочем, вы поехали, зная, что в какой-то степени, возможно, в большей степени, чем фильмы, которые вы сняли ранее, или в большей степени, чем некоторые документалки в целом, сама по себе ваша попытка снять этот фильм станет значительной частью истории, верно?
Не думаю, нет. Дарфур – это огромная местность, а сила, наш козырь, заключалась в том, что мы были очень маленькими и очень тихими. Достичь этих гор [где, как сообщалось, использовали химическое оружие] было вполне возможно. Проблема была в новом союзе между Чадом и Суданом и в поимке. Это примерно равнозначно тому, чтобы разбудить спящего дракона. Я же не прикинул, до чего дойдёт спящий дракон, когда его разбудят. Но из-за самой по себе возможности мобилизации ресурсов и назначенной суммы денег мы никому не могли доверять. Мы подобрались близко. Мы оказались в нескольких километрах [от] этих гор, а затем главным было попытаться спрятаться.

Был ли один какой-то момент, когда вы осознали, что не доберётесь до этих гор и что вы не сможете снять фильм, который собрались снять, что вы стали его персонажем?

Действительно приходит момент, когда осознаёшь, что твоя изначальная история закончилась – ты в руках других людей и больше не имеешь никакой власти. [Но] в первое утро после нашего похищения, кажется, в сочельник, был такой момент, [когда] я [задумался], не можем ли мы каким-то образом перевернуть ситуацию. Думаю, я просто не хотел полностью превратиться в пассивную жертву. Я всегда искал способ вернуться с историей.

И вы нашли её, снимая тайком – притворяясь, будто учите своих похитителей пользоваться камерой, но на самом деле снимая.

[В случае работы на фрилансе] существует огромная ответственность перед людьми, которые нас поддерживали – нам нужно выбраться живыми. Именно это побудило нас попытаться установить связь с пленившими нас, установить связь с похитителями, скоротать срок в тюрьме и тому подобное.

Вы когда-нибудь хоть немного жалели о том, что привезли Хари обратно?

Мы очень много об этом говорили. Думаю, больше всего я боялся его взятия в плен и того, что с ним могут сделать. Дауд не питал никаких иллюзий. Он был готов рискнуть. Думаю, он этого хотел – каждому нужно принимать решение самостоятельно. Дауд знал, куда возвращается. Все наши планы и планы подготовки были разработаны так, чтобы с ним обращались лучше всего в случае, если случится самое худшее, – а мы никогда не думали, что что-то случится со мной, так как я белый британец. Мы оба полностью осознавали, во что ввязываемся.

Помимо прочего, вас пытали электрохлыстами – каждого по отдельности, но при этом как бы в компании. Вы находились поблизости друг от друга, верно? Вы слышали его крик и узнали его голос?

Мы проходили расписанный наперёд процесс психологической и физической ломки. Нас держали вместе на секретном объекте, и Дауда били рядом со мной. Тогда мы переносили это совершенно по-разному. Я очень много кричал, а он очень сильно пропускал это через себя.

В процессе выживания сильно уподобляешься животному. Если внезапно показать страх и слабость, мучителям это нравится, и бить перестают. Потом делаешь это для того, чтобы пережить это избиение. Никакой гордости нет. По сути, есть просто попытки выжить.

Помогло ли то, что вы оказались в той же ситуации, что и человек, с которым вы были там ранее – в плане поддержания надежды, психологически?

Проблема в нашем совместном плену заключалась в том, что допросы проводили по отдельности. Настоящей проблемой были возможные различия в наших историях и то, как нас будут пытать в связи с этим. Дауд, несомненно, уже проходил это раньше, и я попросил у него совета, а он сказал: просто говори правду, а если будешь что-то скрывать, постарайся скрыть это полностью. Но старайся рассказывать как можно больше правды. Проблема возникает тогда, когда правде не верят.

Всё это время вы прятали у себя в анусе карту памяти с кадрами. Вы когда-нибудь были близки к тому, чтобы её выдать?

Нет, потому что она стала единственным, что… я всё ещё оставался кинематографистом, и у меня в заднице ещё оставались все мои беды и мой тяжкий труд. Это было всё равно что… это было то, что мне ещё удавалось сохранять из того, что сохраняло в какой-то степени индивидуальность, цель, более высокую, чем быть пассивной жертвой, и то, что, как мне казалось, я утаивал от них, в то время как они этого и не осознавали. Именно это меня поддерживало. Это было огромной силой. Это стало очень важным. Думаю, если бы я это потерял, я бы ощутил полный провал и утрату цели. Находясь в таких ситуациях, как бы держишься за всё, что может сохранить тебе ощущение бытия и индивидуальности, потому что они очень хорошо ломают.

Несколько раз были такие моменты, когда вы, казалось, очень близко подходили к насильственной смерти. Но ближе всего вы, наверное, подошли к этому, когда вас связали и сказали, что вас сбросят с самолёта.

Это был самый жуткий момент, который я пережил. Ещё мне завязали глаза. С завязанными глазами воображение сильно разыгрывается. Я просто внезапно подумал, что меня сбросят с самолёта. Я осознал, что до этого момента был спрятан [от прохожих]. Это было бы удобно в том случае, если бы нужно было, чтобы я исчез.

Вы в этот момент были в воздухе?

Нет, мы очень быстро ехали по земле. Я должен был вот-вот взлететь, но я находился на панели сзади.

Вы находились у заднего грузового входа в самолёт.

Панель была из ткани, и я был вынужден лежать на ткани.

Какое-то мгновение казалось, что они просто взлетят и вытолкнут вас?

Мне так сказали.

Спустя несколько ужасных минут или даже полчаса вас, впрочем, посадили на сиденье, верно?

Я, собственно, молил о пощаде. Этот парень подошёл и сказал мне быть мужиком. Вот так прямо и сказал.

Это ваши мольбы достигли цели или вас просто вообще не собирались убивать?

Теперь я оглядываюсь на это назад, а это другое. Я не знал, что меня везут на допрос. Мне не говорили очень многого. Думаю, я был трофеем. В 2004-м и 2005-м я сделал очень много такого, что попало в поле зрения ООН. Это засветилось на 20-30 новостных каналах, в британском парламенте, парламенте ЕС. Это было по всему Интернету. Они знали, кто я.

Давайте поговорим о тюрьме. Я знаю, что в статье для Guardian вы упоминали , что один из тех, кто там был, ранее врезал генералу и угонял транспорт каких-то должностных лиц. Но были ли это в целом политические заключённые? Что объединяло вас и других таких же заключённых?

Там была отдельная тюрьма, так сказать, для среднестатистических преступников. В камерах с ограждением, в которых сидели мы, все были политическими или же силы безопасности отправили их туда по какой-то [особой] причине. Они отказывались действовать с ними в сговоре. Многие люди не знали, почему там оказались. Это были учёные, бизнесмены. Это была тюрьма для политзаключённых. Было понятно, что никто из нас не знал, как долго там пробудет.

Другие люди взяли вас под крыло?

Поначалу речь шла лишь об одном человеке. Он без лишних церемоний помогал мне. Он приказывал мне выходить, чистить зубы, [заниматься] гигиеной и изучать путь к своей камере.

Был ли такой момент, когда вы осознали, как бы ужасно это ни было, что вы больны, застряли в тюрьме и не знаете, когда выйдете, но вы поймали своего рода сенсацию. Оставался ли в вас даже тогда журналистский задор?

Однозначно. Он помогал мне переживать день за днём. Там были люди изо всех слоёв населения – это скрытый Судан. Это место, в которое журналист не смог бы попасть никогда. Это на самом деле свидетельство из первых уст о внутренней жизни репрессивного государственного режима в тюрьме для политзаключённых. Это было довольно жутко. Городок, большие города, сельская местность. Молодые люди, старики – те, кому было 80 с хвостиком. Молодые парнишки, пытавшиеся организовать футбольную лигу. Это важнейшая часть изображения того, что делало с людьми государство. Я осознал это. Я всегда буду стараться говорить и выслушивать историю каждого как нечто важное.

Смогли ли вы что-то записать?

Нет. Ничего не разрешали. Приходилось просто запоминать. Воспоминания в Судане очень важны. Люди помнят телефонные номера друг друга, помнят имена друг друга, помнят жён друг друга на тот случай, если их выпустят. Просто помнят.

Давайте взглянем чуточку шире. Насколько ужасно, на ваш взгляд, то, что происходит сейчас в Дарфуре, по сравнению с тем, что было, скажем, 14 лет назад? Сожалеете ли вы вообще о том, насколько вам не удалось пролить свет на историю, которую вы собирались осветить – о предполагаемом использовании химического оружия? Довлеет ли это над вами до сих пор?

На мой взгляд, войну в Судане, в Дарфуре выиграло правительство. Суданское правительство выиграло войну с повстанцами. Оно теперь, по сути, управляет Дарфуром, и это – главное отличие от 2005-го и 2004-го. Разумеется, я увидел и говорю людям [следующее]: правительство действует совершенно безнаказанно. До сих пор происходят изнасилования. До сих пор происходят убийства. Яркий пример – сестра Дауда, Нои, [которая] была убита две недели назад членом охотившейся на нас группировки, ополчения Группы быстрой поддержки.

Я считаю, что моя первая миссия провалилась. Мы не достигли тех гор. Но на мой взгляд, нам удалось проявить достаточную ловкость, чтобы приспособиться к тому месту, в которое нас увезли, а это само по себе стало интересной историей. Я вовсе не рад ярлыку «белый, которого пытали». Мне он кажется в определённом смысле унизительным, но если это возможность впоследствии начать диалог, получить более обширную аудиторию и дискуссию о реакциях на режим суданского правительства, то пусть будет так. А если бы я вернулся с кое-какими свидетельствами, в которых люди говорили бы о горах, то история, возможно, не привлекла бы такого внимания, как эта. [Так что] да, наша миссия провалилась, но мы, опять-таки, на мой взгляд, также в каком-то смысле достигли успеха, не уклонившись от своей [обязанности] быть журналистами и получив историю, хотя она и стала личной, чего я никогда не ожидал.

Режиссёры фильма «Захваченные в Судане» – Фил Кокс, Дауд Хари и Джованна Стоппони. Фильм создан Field of Vision при участии Channel 4.