Для некоторых жертв разговоры о пережитом изнасиловании в Интернете – самая доступная форма восстановления справедливости

Я написала этой женщине по электронной почте и объяснила, что мне интересно, почему она это сделала. Она сказала мне, что подумала, что этот пост станет для него публичным выговором. Она рассказала, что после того, как она выложила пост, работодатель сказал ей, что она будет отстранена от работы, пока её заявление не смогут рассмотреть подробнее, а это можно будет сделать только в том случае, если она пойдёт в полицию. Она, по собственному признанию, не собиралась этого делать. Только дело проиграет. Какой смысл?

За последний месяц появились тысячи женщин, мужчин (в основном квиров) и небинарных людей, которые решили поведать о собственном опыте домогательств и насилия под знакомым уже хэштегом, #MeToo. Некоторые рассказывают конкретную историю одного случая сексуального насилия; некоторые называют насильника; некоторые не вдаются в подробности, потому что это слишком больно вспоминать или случалось слишком часто, чтобы подробно рассказывать лишь об одном примере.

Эта исповедь в Интернете возымела огромные последствия в реальном мире. Ивонн Трейнор, руководительница организации South London Rape Crisis, рассказала мне, что после того, как #MeToo обрёл вирусную популярность, частота вызовов в связи с изнасилованиями и сексуальным насилием в целом возросла на 30 процентов, а также выросла частота обращений за психотерапией. «Так всегда бывает, когда о сексуальном насилии сообщают в СМИ, – объяснила Ивонн, – потому что это оживляет воспоминания тех женщин и девушек, которые пытались справиться с травмой, засунув её в отдалённые уголки памяти, или с помощью иных форм преодоления – например, селф-харма, алкоголя и злоупотребления наркотиками или физических упражнений и занятости на работе».

Помимо масштабной демонстрации солидарности и более частых обращений за помощью, прошлый месяц принёс политическую демонстрацию того, насколько на самом деле вездесуще сексуальное насилие с гендерной подоплёкой. Однако Ивонн, хотя и согласна с тем, что случился, по её выражению, «небольшой сдвиг в вере общественности в то, что женщин домогаются и насилуют», она тревожится, что, возможно, этот сдвиг происходит только сейчас, потому что очень много женщин выходят и говорят одно и то же. «Если бы одна женщина говорила, что над ней совершил насилие кинопродюсер или политик, история, возможно, была бы другой, – говорит она. – Осуждение нарушителей присяжными – это барометр общественного мнения, а резкого роста обвинений нарушителей присяжными мы пока не наблюдаем».

Обвиняемые в Интернете мужчины теряют работу и изгоняются из своих отраслей, но в настоящее время их не арестуют. Харви Вайнштейн потерял семью и работу, но на момент написания этих строк полицейские, расследующие его дело в Великобритании и США, ещё не выдвинули ему обвинений в преступлениях, связанных с по меньшей мере 100 заявлениями, сделанными на данный момент. У Луи Си Кея отменили премьеру фильма, а его стендап-шоу удалили с Netflix, но обвинений против него, вероятно, не выдвинуть. Эд Вествик, звезда «Сплетницы», был обвинён двумя разными людьми в изнасиловании и до сих пор не арестован (он отрицает оба рассказа и утверждает, что «сотрудничает с представителями властей»). Уже уволены или временно отстранены от обязанностей несколько депутатов парламента, в том числе уэльский депутат-лейборист Карл Сарджант, которого нашли мёртвым до того, как появилась возможность надлежащим образом рассмотреть заявления в его адрес. Двух британских журналистов, Руперта Майерса и Сэма Крисса, обвинили в домогательствах в Интернете, и последнему несколько изданий сказали, что он больше не может для них писать (до этого Крисс работал журналистом-фрилансером на VICE.com). На этом список не заканчивается.

Мы переживаем момент, в который обвинения в Интернете и социальная справедливость словно получают приоритет перед уголовной юстицией как наиболее действенное средство наказания предполагаемых насильников. Это внушает тревогу, не только потому, что обвиняемые не получают справедливого суда, но и потому, что это указывает на то, что обвинители утратили веру в правовую систему.

Когда я написала по электронной почте Ивонн из Rape Crisis на тему того, почему женщины всё больше пишут посты о насилии, она указала на трудности, с которыми люди сталкиваются, заявляя в полицию о подобных преступлениях. «Бывают чувства стыда, вины, страх перед недоверием, необходимостью подробно рассказывать о каждой секунде, о том, что при этом говорили и думали, – объясняет она. – Затем, возможно, ещё необходимость отправляться в суд и подвергаться перекрёстному допросу юристом, который называет вас лгуньей и сомневается в мотивах, по которым вы, собственно, обратились в полицию – скажем, движет ли вами жажда внимания, желание наказать насильника или неловкость из-за того, что вы занялись с кем-то сексом и пожалели об этом».

Ивонн говорит, что слышала всё это: «Это полная чушь, но её иногда достаточно, чтобы посеять сомнение в умах присяжных».

ЧИТАТЬ:

«Я прочитала статью об изнасилованиях, и там в общих чертах рассказывалось именно о том, что случилось со мной. Это был такой ужасный опыт, который тогда казался мне неудобным или травматичным, хотя я не могла назвать его изнасилованием, потому что он был настолько нормализован», – говорит она. Статья пробудила в ней чувство бессилия, которое она ощутила, когда произошло изнасилование. Ей хотелось вернуть контроль над ситуацией, рассказав эту историю. «Мне казалось, что я делаю с этим опытом нечто конструктивное», – говорит она мне теперь.

В 2014 году, за три года до #MeToo, истории об изнасилованиях публично рассказывали не так уж много молодых британок. Флоренс обнаружила, что её историей заинтересовалось множество журналистов. Она начала вести кампанию, посвящённую этой проблеме, и давать интервью, но ей оказалось трудно донести свой посыл: «Я хотела говорить о более обширных вопросах – например, о том, что изнасилование – это преступление без лица, о недостатке просвещения на эту тему или о том, что насильниками часто оказываются знакомые люди, но в интервью по телевидению и радио меня просто спрашивали об этом событии, заставляя меня снова пережить травму, или просто сокращали интервью до этой части». Интересовались преступлением, а не его контекстом, а её историей частенько манипулировали. «Она зажила собственной жизнью – контролю такое не поддаётся. Люди толкуют всё совершенно неожиданным образом».

Пост, который есть в сети и сейчас, догнал её и в профессиональной жизни. «Если загуглить моё имя, то из информации обо мне, в принципе, высветится только он. Какое-то время я постоянно получала звонки от людей, просивших об интервью, и их никогда не интересовала моя работа – интересовало только то, как меня изнасиловали». Флоренс не хотела, чтобы её настоящее имя использовали в этом материале, потому что она хочет выйти из этого периода и двигаться дальше.

Флоренс так и не пошла в полицию в связи с пережитым насилием, потому что тогда не осознавала, что так можно. Впоследствии она решила не идти в полицию, потому что, как сказала она сама: «Я не думаю, что он – плохой человек, он просто мало что смыслил в согласии, и именно поэтому я решила написать в сети. Возможно, это искажённое чувство вины. Вот почему трудно быть жертвой насилия. Я с тех пор общалась с людьми, которым удалось засудить своего насильника и которым стыдно за то, что они упекли его в тюрьму. Мне действительно казалось, что в данной ситуации это делу не поможет».

Флоренс не назвала имя своего насильника в посте в блоге по сходным причинам, хотя знакомые ей люди всё же догадались, о ком идёт речь. «Кстати говоря, это не значит, что он потерял кого-то из друзей. Кажется, он немного помучился из-за этого бессонницей, но на этом всё».

В одних только Англии и Уэльсе ежегодно насилуют около 85 000 женщин и 12 000 мужчин, в то время как около половины миллиона взрослых подвергаются другим видам сексуального насилия. По данным Rape Crisis, всего около 15 процентов людей, переживающих сексуальное насилие, решают заявить о нём в полицию, и лишь пять с небольшим процентов дел об изнасилованиях, по которым поданы заявления, заканчиваются осуждением насильника, в связи с чем частота осуждения за изнасилование значительно ниже, чем за другие преступления.

Лондонский юрист защиты Сэм Язиги понимает, в чём логика выкладывания постов в сеть, когда правовая система так выглядит. «Королевская уголовная прокуратура решает, заниматься ли делом далее, в зависимости от того, есть ли реальная перспектива осуждения, – объясняет он. – Осуждения по делу не будет, если человек заявил, что его изнасиловали, но он не отправился в убежище [для жертв сексуального насилия], не обратился к врачу и не связался по этому поводу ни с кем, включая ответчика. Никакой порванной одежды, никакой ДНК, никаких кадров скрытых камер, никаких свидетелей – только слово этого человека против слова ответчика. Прокуратура рассмотрит улики, и, как бы честен ни был этот человек, она может просто сказать: «Нам не за что ухватиться, кроме слов», и поэтому истцу говорят: «Мы этим дальше заниматься не будем». Человек чувствует разочарование и выкладывает какой-то пост в сети».

Однако, хотя Язиги и утверждает, что может понять это разочарование, он указывает на то, что стереотип о неисправной системе, возможно, слишком силён. Он уверяет меня, что в Британии истцам в делах о сексуальном насилии стало легче. Раньше нужно было проходить предварительное слушание в суде низшей гражданской и уголовной юрисдикции, без присутствия присяжных, на котором юристы защиты могли запугивать обвинителей, чтобы они не шли дальше, говоря то, о чём упоминала Ивонн – «ты шлюха, ты сама этого хотела, ты заранее всё спланировала», приводит примеры Язиги. «Это заняло много времени, но теперь произошёл сдвиг в сторону увеличения власти жертв. Предварительного слушания нет, и истец автоматически получает право сказать, что не желает видеть ответчика, и в таком случае в суде вывешивают занавес. За последние несколько лет также значительно увеличилось количество приговоров, выносимых судами за сексуальное насилие. Это заслуга Совета по приговорам, который пересмотрел свои указания по подобным правонарушениям. Я бы сказал, что длительность тюремных сроков увеличилась на 30 с лишним процентов».

Тем не менее, более длительные сроки не являются достаточной компенсацией редкости осуждения, и такие женщины, как та, о которой я упомянула в начале этой статьи, побаиваются, что, возможно, поход в полицию подразумевает лишь новую травму без гарантии справедливости. Язиги объясняет, что, хотя выкладывание поста в Интернете и может быть альтернативой явке в полицию («Вы имеете право решать, хотите ли вовлекать во что-то полицию»), выкладывание поста в Интернете может повлечь за собой судебный иск.

Во-первых, это подвергает человека, написавшего пост, риску быть обвинённым в клевете. «Если кто-нибудь подаёт в суд на человека, написавшего пост, за злословие, клевету, диффамацию, что угодно, то может быть предъявлен гражданский иск», – говорит Язиги. Именно это случилось с бывшим музыкантом Crystal Castles Элис Гласс, на которую подают в суд за диффамацию из-за её недавних обвинений бывшего коллеги по группе, Итана Ката, в изнасиловании и насилии. Закон о диффамации – важная меры защиты от неизбежной проблемы ложных обвинений в Интернете, но он также подразумевает, что в случае дела о диффамации человек, выложивший пост в сети или поговоривший с журналистами, очень часто оправдывается тем, что обвинение справедливо. Интересно, что другая женщина, не так давно назвавшая имя своего насильника в Интернете, сказала мне, что ей было спокойно это сделать лишь потому, что она знает, да и он тоже знает, что у неё есть улики против него, а значит, он вряд ли подаст в суд.

Во-вторых, что важнее всего, Язиги предупреждает всех, кто думает, не назвать ли своего предполагаемого насильника публично, что об этом решении могут впоследствии упомянуть в суде. Даже если человек, пишущий пост, остаётся анонимным, называя предполагаемого правонарушителя, если «кто-то сказал в Интернете что-то такое, что ставит под вопрос обвинения против ответчика, это стоило бы упомянуть при присяжных», – объясняет он.

Когда я спрашиваю его, можно ли вообще использовать обвинение в Интернете для дискредитации истца, он отвечает: «Разумеется. Мы рассматриваем это регулярно, так как находимся на стороне защиты. Я бы сказал любому человеку, думающему, не выложить ли пост в Интернете, что это плохая идея, так как подобное могут вырвать из контекста. Если защита доберётся до социальных сетей или СМИ, то их могут использовать против свидетеля или жертвы, чтобы сказать: «Смотрите, вы же делаете это только ради пиара». Язиги говорит мне, что работал над делами об изнасилованиях, где о постах в Интернете упоминали и обвинение, и защита. В конце концов это может оказать влияние на ход вашего уголовного дела.

«Во всём моём опыте некий мрачный интерес представляет то, что я думала, будто, написав об этом, я получу некую власть или возмездие, – говорит Флоренс. – Полагаю, я думала, что так этого больше никогда не случится, ни со мной лично, ни – в более широком смысле – с другими».

Спустя два года после написания поста Флоренс изнасиловали снова. «В тот раз я всё же отправилась в полицию, и дело не сдвинулось с мёртвой точки. Вышел срач». Когда я спрашиваю её, не волновалась ли она, что первое обвинение в Интернете может её дискредитировать, когда она обратится в полицию по поводу второго, она отвечает, что так «однозначно» произошло. «Даже если бы я занималась сексом с тысячью человек, это не должно отменять того, что меня только что изнасиловали четверо мужчин, – говорит она. – Но всё, что вы говорите, всё, что вы выкладываете в Интернете, и всё, что было с вами ранее, может походить на топливо, когда полиции всё равно».

Я спрашиваю её, не сожалеет ли она, что не написала пост анонимно. «Нет. В этом плане у меня никаких сожалений. Я получила много сообщений в знак солидарности, и благодаря этому начался диалог – мне кажется, он заставил некоторых людей понять, что изнасилования не всегда происходят в тёмном переулке. Надеюсь, открытый разговор об этом заставил кого-то передумать».

Между тем, насильники Флоренс столкнулись с новыми последствиями. «Я не думаю, что моя статья и второй случай, когда я пошла в полицию, остановили тех, кто со мной так поступил – думаю, они до сих пор никуда не делись, может быть, думают, что не изнасиловали меня», – размышляет она. Я невольно задумываюсь, не обстояло бы дело иначе, если бы она назвала имена этих мужчин в СМИ, а когда я говорю ей об этом, она долгое время молчит, но в конце концов произносит: «Я на самом деле не знаю. Мне не верится, что я это говорю, потому что я это пережила, и я попыталась начать судебный процесс, и я знаю, что в большинстве случаев это не работает, но я всё равно не уверена, что называть чьи-то имена – это решение проблемы». Я говорю ей то, что сказал Язиги в конце нашего звонка – что, хотя пост в Интернете и может спровоцировать эмоциональную реакцию у читателей, присяжные не смотрят и не могут смотреть так на дело об изнасиловании. Она соглашается. Есть проблема, и это – право на справедливый суд.

В суде существуют меры защиты права на справедливый суд. «Присяжных до начала процесса спрашивают, известно ли им что-то о деле или лицах, вовлечённых в дело или связанных с местом происшествия, – объясняет Язиги. – Это делается для получения независимой коллегии присяжных. Человека, знающего что-то о деле, обычно не берут работать конкретно над этим процессом». Даже в таких делах, как дело Вайнштейна, судья напоминает присяжным о необходимости основывать своё решение на услышанном в зале суда, говорит Язиги, а ложь в суде, конечно, является отдельным преступлением, дачей ложных показаний. Между тем, в Интернете сама мысль о том, что человек должен быть «невиновным до доказания вины», полностью теряет смысл: названные по именам обвиняемые нередко обнаруживают, что остались без работы, без определённых связей и с запятнанной репутацией, быстрее, чем можно написать заявление в свою защиту или подать в суд за диффамацию. В этом смысле Интернет похож на Дикий Запад правосудия.

Если на наших глазах происходит переход к мерам, предпринимаемым за пределами системы уголовного правосудия, важно подумать о суждениях, которые мы выносим за пределами зала суда, и о том, как мы их обосновываем. Знают ли пережившие насилие свои права до того, как выкладывают посты? Взвесили ли они риски – риски того, что им не поверят, что их обвинят в погоне за вниманием, что на них подадут в суд, риск ощутить чувство вины, выполнить больше эмоционального труда, чем они уже выполнили – в сравнении с пользой от защиты других, от помощи в установлении связи между несколькими делами с одним общим нарушителем, от политического заявления об отказе замолчать по чужой воле?

Нам нужно спросить себя: как эффективно просвещать людей на тему согласия и безопасных вариантов заявления о сексуальном насилии? Как определить, каким именно образом система уголовного правосудия подводит людей, заявляющих о сексуальном насилии (сайт It’s Not Justice – отличное начало), чтобы выступать за более справедливую систему? Нужно ли вигилантам называть обвиняемых по именам или их дело можно осуществлять другими способами, например, через отраслевые системы поддержки, которые основывают люди, лично пережившие сексуальные домогательства? И почему работа по защите людей от сексуального насилия достаётся тем, кто подвергался сексуальному насилию?

Следите за сообщениями Амелии Абрахам на @millyabraham