Сумерки бомбы

Мюррей Пешкин стоит в воронке от первой ядерной бомбы, щурясь в рыбацкой шляпе с висящими полями. В последний раз он был здесь в 1945 году – вскоре после взрыва «Штучки» (англ. The Gadget) в пустыне Нью-Мексико. В то время Мюррей работал над Манхэттенским проектом.

«Растительности было меньше», говорит он, разглядывая рассеянные кусты, которые помогают месту исторического взрыва слиться со своим более естественным окружением, характерным для юго-запада США. Семьдесят лет назад Мюррей стал одним из первых людей, ступивших в эту воронку.

Когда он был здесь в последний раз, он вышел в чём мать родила. Теперь 90-летний физик вернулся с гораздо большим багажом – целой жизнью сомнений в ключевом повороте своей карьеры, обеспеченном небольшой ролью в том, что, по его словам, могло быть военным преступлением. Он привёз с собой сына, никогда не видевшего места, где бомба, созданию которой посодействовал его отец, взрывом превратила песок на огромной территории в радиоактивное стекло.

Этим летом атомная бомба официально стала семидесятилетней старушкой. 16 июля 2015 года отмечалась 70-я годовщина первой успешной детонации величайшего оружия в истории. «Она сработала», сказал Роберт Оппенгеймер после того, как это случилось. Согласно одной из известных легенд Манхэттенского проекта, Оппенгеймер также процитировал «Бхагавадгиту»: «Я стал смертью, разрушителем миров».

Десятилетия спустя этот разрушитель миров всё ещё грозно выглядит. Он парит над нашей политикой, в то время как международное сообщество до сих пор с трудом сдерживает и регулирует бомбу, и над нашей поп-культурой, где он продолжает вдохновлять нашу антиутопическую литературу. Он неотделим от изображения развалин Хиросимы и Нагасаки, трагических напоминаний о его мощи.

Выглядит он грозно, но настойчивость его явно спала. Мы и относимся к нему отчасти как к семидесятилетнему – как будто он стареет и растерял все зубы. Подобно покрытому кустарником месту взрыва в Нью-Мексико, присутствие бомбы в нашей жизни незабываемо, но, как говорится, поросло сорниками. Мы не сомневаемся в её разрушительном потенциале, но, пожалуй, сомневаемся в том, что когда-нибудь ещё увидим его реализацию. По мере отдаления от учебных тревог 60-х и 70-х на случай взрыва, когда детей учили прятаться под стол, она исчезла с поля зрения, превзойдённая другими, более свежими вариантами Апокалипсиса, вроде изменения климата и глобальной пандемии. Это лишь один пункт из увеличивающегося списка рукотворных концов света, хотя она остаётся единственной технологией, созданной нами, по сути, именно для этой цели.

До сих пор существуют девять ядерных держав, которые скопили 16,300 единиц ядерного оружия . И эта сеть ядерных вооружений возрастом по нескольку десятилетий, многие из которых до сих пор нацелены на различные стратегические точки по всему земному шару, делает гибель целых цивилизаций технически возможной.

Тем не менее, до всего этого атомная бомба являлась одним из наиболее успешных научных экспериментов всех времён. Она была продуктом государственных расходов, исчислявшихся миллиардами долларов, совместной тайной работы сотен лучших учёных мира в городе, построенном с нуля в пустыне, и былого патриотизма, объединённых общей целью: остановить Гитлера, победить японцев.

Мюррей Пешкин волею судеб стал непосредственным участником тех событий.

Именно поэтому я попросил его отправиться со мною в «Тринити», эпицентр ядерной революции, в 70-ю годовщину её рождения, чтобы проследить его (да и нашу общую) дорогу к бомбе.

Мюррей Пешкин. Фото:

Стивен Сент-Джон

Мы с Мюрреем и его сыном Майклом встретились в Чикаго, где проживают они оба (и, по стечению обстоятельств, произошла первая в истории самоподдерживающаяся управляемая ядерная реакция, начатая Энрико Ферми в 1942 году), и направились в Нью-Мексико. В самолёте мы говорили о бомбе.

Сын учителя математики, ставшего директором старшей школы, Мюррей вырос в Бруклине. Он сам считает себя ботаником. Он поступил в Корнельский университет, чтобы изучать физику, но решил, что не задержится там надолго.

«Конечно, шла война, и я ожидал, что меня вместе с другими молодыми людьми призовут в армию», говорит он. «На дворе был 1943 год, и армии нужны были молодые мужчины, особенно обладающие научной грамотностью. Тем из нас, кто учился на технических направлениях, давали ещё по году, чтобы закончить обучение, полагая, что так мы будем более полезны армии».

Как и его однокурсники в военные годы, Мюррей взял на себя большую нагрузку, почти полностью состоявшую из математики и физики. К концу года, когда день призыва был уже не за горами, а кругом кишели вербовщики в армию и военно-морской флот, его отвёл в сторонку один из преподавателей.

«Он сказал: «Знаешь, есть альтернатива, которую стоит очень серьёзно обдумать», говорит Мюррей. «Я не могу рассказать тебе об этом очень много. Могу тебе сказать, что это в пределах США, что это будет научной и патриотической возможностью. Что ты больше не увидишь родных до конца войны и не сможешь рассказать им, где ты или чем ты занимаешься, за исключением лишь того, что ты в США. И я рекомендую тебе это сделать». Это всё, что он мне сказал».

В то время Мюррею было 18. Он понятия не имел о том, что его преподаватель физики говорил о Манхэттенском проекте. Кстати, преподаватель физики тоже.

«В отличие от других [программ], там не было ни капли работы с документами», объясняет теперь Мюррей. «Он просто сказал: если согласен, никому ничего не говори, только скажи мне, что согласен, а затем пойди запишись в армию, и тебя каким-то образом переведут в этот проект».

В общем, доверься нам.

«Когда я об этом вспоминаю, это звучит так, как будто ситуация была очень пугающей. Но тогда это вовсе не пугало. Это была война. Это была популярная война, на ней люди были вместе», говорит Мюррей. К этой теме Мюррей часто возвращается в наших разговорах: «это были другие времена, отмеченные крайней степенью патриотизма и сильной верой в американские власти».

«Поэтому я, конечно, доверял ему. Я даже не колебался, я даже не думал об этом. Я сказал: «Да».

Место, где была взорвана первая бомба, известное как «Тринити», сейчас является частью ракетного полигона Уайт-Сэндс, крупнейшего полигона в стране. Лайза Блевинс, наш гид из армии США («Тринити» открыто для посетителей лишь один-два дня в году, и нас туда впустили по особой договорённости) держит в руке пригоршню пыльного зелёного стекла.

«Это Тринитит», говорит она, просеивая следы взрыва большим пальцем. Вокруг собирается небольшая толпа – группа видеожурналистов из Бразилии, съёмочная группа из двух человек с PBS, мемуарист, Мюррей, его сын и я.

Именно это имя дали стеклу, выплавленному в жару взрыва, произошедшего в 1945 году. Считается, что кодовое имя для места, «Тринити», выбрал Роберт Оппенгеймер, физик-эрудит, руководивший Манхэттенским проектом, – возможно, в честь сонета Джона Донна , в котором была такая строка: «Терзай мне сердце, Триединый Бог».

Минерал можно найти только здесь, где бомба коснулась песка, и имя закрепилось за ним. Блевинс рассказывает нам, что камни уже не радиоактивны и, если уж на то пошло, само место тоже не очень: при посещении «Тринити» получаешь примерно столько же радиации, сколько получаешь, проведя один день на солнце, говорит она. Тем не менее, уборка любого кусочка стекла с места его упокоения – уголовное преступление, признаваемое на федеральном уровне, хотя продавцы, торгующие «тринититом», буквально выкладывают свои киоски зеленоватыми камешками на дорогах до самого Альбукерке.

«Раньше он был гораздо зеленее, почти изумрудный», говорит Мюррей. «И он был везде, лежал целыми пластами». Окисление с годами заставило цвет потускнеть, но сразу после взрыва «Штучка» минерал лежал в пустыне слоем из ослепительно сияющих пластин. В 1945 году, задолго до законов о запрете снятия, он унёс большой кусок домой и носил его в кармане год, а затем, наконец, потерял.

Я говорю, что он похож на криптонит, и Мюррей улыбается. «Возможно».

Вскоре после таинственного инструктажа Мюррея отослали на курс молодого бойца, где он пробыл пару недель, пока снова не получил засекреченное командировочное предписание. Он получил запечатанные документы, которые привели его вместе с несколькими соотечественниками из Ок-Ридж в штате Теннесси (ещё один полигон Манхэттенского проекта, где огромные заводы перерабатывали уран, хотя Мюррей тогда ничего об этом не знал) в Сент-Луис, Чикаго и, наконец, в Лос-Аламос.

«Мы уже начинали понимать, что нами двигало нечто очень могущественное». Поезда были битком набиты, но, «как только появлялись мы со своими предписаниями, для нас освобождали места».

К моменту их прибытия в тайную лабораторию посреди юго-запада США в Лос-Аламосе было полно народа. «Он был оживлён и полон народу», говорит Мюррей. «Там было жилья на несколько тысяч человек, которого там раньше никогда не было. Всё это армия организовала за несколько месяцев. Генерал Гровс был удивителен».

Генерал Лесли Гровс был военачальником, руководившим не только печально известной лабораторией, но и всем Манхэттенским проектом, в который входили установки по обогащению урана и плутония в Теннесси и Вашингтоне, а также лаборатории в Беркли и Чикаго. Его благодарят за то, что он выбрал Оппенгеймера на пост руководителя проекта, несмотря на репутацию физика как социалиста и представителя богемы, за то, что он обеспечил проекту отличное снабжение, доставая всё что угодно, от стоившего миллионы долларов новейшего научного оборудования вроде гарвардского циклотрона до катушек из востребованной медной проволоки, а также за предоставление учёным необыкновенной свободы сотрудничества, несмотря на проблемы безопасности.

Идеи на Манхэттенском проекте распространялись свободно, что, без сомнения, ускорило создание бомбы. Разумеется, свою роль сыграло то, что там, среди собрания сваленных в кучу установок в скалистых горах, собрались некоторые из величайших умов мира.

«Вскоре я узнал, что среди тех людей, с которыми я случайно встречался и чьи имена значились на дверях, было большинство знаменитых физиков-ядерщиков страны», – говорит Мюррей. Ричард Фейнман. Эдвард Теллер, Энрико Ферми, Ханс Бете, Оппенгеймер и так далее. Как он позднее понял, даже многие из тех, кого он не узнал, являлись лидерами физических наук, говорит Мюррей. Кроме того, Мюррей вскоре понял, что он – один из самых молодых людей на проекте, если не самый молодой.

«Я был не просто самым молодым, а всего лишь студентом – что я знал? Там были такие задачи, которые не требовали особой подготовки, так что ими я и занимался». Он также утверждал, что был наименее значим.

Мюррей присоединился к Теоретическому отделу, которым, к его удивлению, руководил суперстар физики Ханс Бете (который впоследствии, в 1967 году, получит Нобелевскую премию) и в котором также работали такие светила, как Фейнман (который в 1965 году также получит Нобеля за работу в области квантовой электродинамики).

Это был живой справочник тогдашней физики, а для молодого честолюбивого человека, только начинавшего работать в данной области, это было умопомрачительно. Мюррей, которым поначалу, в сущности, пользовались как вычислительной машиной, провёл свои первые дни на проекте, щёлкая дифференциальные уравнения для старших учёных. Это было до появления электронных вычислительных машин, и тяжёлую работу приходилось выполнять вручную.

Спустя пару недель монотонной сверхсекретной работы Мюррей набрался храбрости. Он пошёл к начальнику и сказал: «Смотрите, если бы я знал, что делаю, я бы, возможно, знал, как делать это лучше», – а он сказал, что это вполне разумно, и поэтому он дал мне допуск к секретным материалам».

Тогда-то он и начал понимать, что работает над вычислениями, которые способствуют созданию величайшей бомбы в истории.

Она до сих пор является в той или иной степени наиболее сильной и опасной угрозой человеческой цивилизации. Но для молодых людей в 2015 году бомба – почти такая же большая абстракция, какой она была для Мюррея в 1945 году.

«Мне кажется, что люди моложе 40 лет рассматривают такое как дедушкино оружие или нечто такое, о чём теперь можно не беспокоиться», говорит мне Джон Меклин. Он редактор журнала « Bulletin of the Atomic Scientists», группы, обеспечивающей работу знаменитых Часов Судного дня, которые прогнозируют, сколько «минут» нам осталось до конца цивилизации. В данный момент их стрелки показывают без трёх минут полночь, что ближе к Судному дню, чем было много лет до этого из-за тайного возобновления наращивания ядерного потенциала в таких странах, как Пакистан и Китай, хитроумной модернизации ядерных арсеналов в таких странах, как США и Россия, а также из-за непрекращающейся угрозы глобального потепления.

Сегодня, говорит Меклин, пока иранское соглашение не заполонило все газетные заголовки, а кризис в Украине не выдвинул на первый план ядерные противоречия, казалось, будто ядерное оружие стало, как он выразился, «вызывающим анахронизмом».

«Это всё было ещё во Вторую Мировую. Бытует мнение, что с этой угрозой окончательно разобрались», говорит он. «Но с ней не разобрались. Это угроза самому существованию человечества. То же самое можно сказать об изменении климата, а это реальная опасность для Земли». Разница, по его словам, в скорости.

«Кто-нибудь мог бы сделать просчёт или ошибку, и мир мог бы погибнуть за несколько часов. И эта опасность совершенно реальна».

Одним из величайших мозгов, стоявших за первыми вычислениями, способными довести мир до конца света, был Ричард Фейнман, один из наиболее прославленных физиков в мире. И он привязался к Мюррею.

«Ричард Фейнман, который был одним из великих учёных 20-го века и который был золотым мальчиком Теоретического отдела, считал, что ему нужен частный вычислитель», говорит Мюррей. «Он мог взять кого угодно в группе, и он выбрал меня». У Мюррея это до сих пор, семь десятилетий спустя, после неизвестно скольких пересказов, вызывает радостную улыбку.

«Это была такая удача, какой и представить нельзя. Потому что моя жизнь полностью изменилась».

После проекта Мюррей возвратится в Корнельский университет, чтобы учиться под руководством Фейнмана. Его карьера началась в секретной лаборатории, с работы над секретным оружием вместе с одним из величайших мозгов века. Что, возможно, ещё важнее, Фейнман был открытым.

«Он был добр со мной», говорит Мюррей, вспоминая доброжелательность Фейнмана в Лос-Аламосе. «Он говорил мне, что думает о задаче, над которой работаю я, и о других задачах, над которыми работал он сам. А поскольку к нему ходили советоваться все руководители проекта, он мотивировал меня оставаться в кабинете и слушать. Так что тогда у меня была захватывающая жизнь, я наблюдал за происходящим, будто муха на стене».

По сути дела, этот настрой был в порядке вещей в наполненном адреналином инкубаторе идей.

«Обычаи были очень демократичные», говорит Мюррей. «Там были длинные столы, а люди как бы заходили и присаживались. Порой я обнаруживал, что сижу с такими людьми, как Энрико Ферми и Эдвард Теллер». Он любит вспоминать один такой случай в столовой, когда рядом сидели двое и кто-то предложил задачу по физике. Теллер ответил немедленно, а Ферми к нему присоединился.

«Эдвард, не знаю, лучший вы физик, чем я, или нет», сказал он, но вы однозначно быстрее». На мой взгляд, это было уморительно».

Говоря о жизни в Лос-Аламосе, Мюррей начинает светиться печальным светом важнейшего воспоминания: тот первый семестр, когда всё начинается, тот большой исход из города, некий ряд моментов, которые принадлежат тебе и только тебе, в то время как ты принадлежишь им и только им. Физика станет любовью всей жизни Мюррея: получив докторскую степень, он переедет в Чикаго, сначала – чтобы преподавать в Северо-Западном университете, где и встретил жену, затем – чтобы работать в Аргоннской национальной лаборатории, где официально проработал до 1996 года, когда вышел на пенсию – во всяком случае, по документам. Но он всё ещё приходит почти каждый день, несмотря ни на что, из любви к работе.

Фримен Дайсон, ещё один выдающийся учёный того времени, характеризует эту грань Манхэттенского проекта в документальном фильме «День после «Тринити» ( The Day After Trinity) следующим образом: «Впервые попав в США, я узнал множество молодых людей, которые побывали в Лос-Аламосе, и большинство из них были очень молоды – они просто отправились туда, не закончив научной подготовки, – рассказал он. – А для них это было просто самое удивительное время в их жизни».

«Штучка»

; первая ядерная бомба до взрыва Впрочем, не для всех. У Мюррея также достаточно историй о другой стороне медали, вплоть до детонации – о безрассудстве проекта, его политики и его научной основе.

Например, он почти напрямую касался радиоактивных веществ. Он, по сути, перемещал плутоний щипцами, а порой и голыми руками, без средств защиты – сегодня эту работу выполняют за перегородкой, роботизированными руками. «Мы не придавали этому значения, и я не придаю этому значения сегодня. Это была война!»

Существовало понимание того, что учёные работали наперегонки с немцами, которые, по слухам, приближались к созданию собственной ядерной бомбы. Заниматься здесь наукой было патриотично, даже после смерти Гитлера: новым центром внимания стали японцы.

Мюррей приписывает этой гибкости, этому отсутствию регулирования скорость, с которой они получили результаты. Но без норм бывают и несчастные случаи. Вроде того, который убил Луиса Злотина, 35-летнего канадского физика.

«Они занимались тем, что называлось критической сборкой, а это был опасный эксперимент», вспоминает Мюррей. «Идея состояла в том, что можно было узнать больше о строении нейтронов, взяв полушарие из плутония, которое стояло на небольшой подставке для стабилизации, и водрузив на него другое полушарие».

Сдвигая полушария, учёные могли посчитать нейтроны, которые покидали их во время реакции, создававшейся крайне радиоактивными материалами, и измерить её интенсивность.

«Итак, было известно, что подобные предметы нельзя опускать, поскольку если его уронить и два полушария сблизятся, можно получить сверхкритическую массу, а также получить взрыв из нейтронов. Его надо поднимать снизу. Ну, они спешили и действительно уронили его. А Луис Злотин, который держал его в руках, резко выбросил верхнее полушарие», говорит Мюррей. Злотин был вторым человеком, погибшим в Лос-Аламосе от облучения, после Гарри Дагляна-младшего, который случайно уронил блок карбида вольфрама на сердцевину плутониевой бомбы.

«Нейтронные счётчики остановились, и поэтому было известно, что они залиты нейтронами. Было слишком поздно, всё было кончено. Не раздавалось ни звука». Радиация облучала Злотина со зловещей интенсивностью.

«Все выбежали за дверь», говорит он. «Луис умер десять дней спустя».

Нежёсткие правила подразумевалаи более лёгкий доступ для шпионов.

Мюррей помнит, как по коридорам передвигался Клаус Фукс, физик-теоретик и по совместительству советский шпион – спокойный, холодный мужчина, хотя контактировать с Фуксом ему пришлось мало. Намного больше Мюррей знал о Дэвиде Гринглассе, механике, который также шпионил (менее успешно) для СССР и в итоге при поимке дал показания против сестры, Этель Розенберг, и её мужа Юлиуса. Обоих казнили за измену.

«Я знал его, но он мне не нравился», говорит Мюррей, «и я с ним не водился».

Грингласс, чья фамилия (чего нельзя не заметить) кажется точным описанием рельефного побочного продукта той, первой, бомбы, отсидел десять лет в тюрьме, начал жить опозоренным перед всеми и умер под вымышленным именем в доме престарелых в прошлом году.

Когда настал июль 1945 года, предвкушение в лагерях резко усилилось. Как учёные, так и бойцы, находившиеся на месте проведения проекта, затрепетали, узнав, что грядёт испытание. Ферми, как известно, мрачно пошутил, заключив пари о том, что бомба зажжёт само небо, а Нью-Мексико полностью окажется стёрт с карты.

«Штучку» установили в заброшенном фермерском доме, в непосредственной близости от участка, на который должна была попасть бомба. Мне с Мюрреем и Майклом также довелось повидать это место. Оно украшено поразительными фото праздношатающихся физиков, облачённых в майки и из рук в руки передающих первую атомную бомбу из старомодного автомобиля на участок установки.

На дверь нанесён белой краской текст. «Нет, пожалуйста, вытирайте ноги, нет, пожалуйста, воспользуйтесь другой дверью, поддерживайте чистоту в этом помещении». Меры предосторожности, принятые для того, чтобы отгородиться от бомбы, казались здесь странными, под стать самому действу, когда мы тихо копались в следах нескольких последних невинных моментов, которые, возможно, довелось прожить этим учёным.

Бомба взорвалась в 5:29 утра из-за отсрочек, связанных с дождями. Взрыв был виден, подобно вспышке, с огромного расстояния; он вызвал волнения в Нью-Мексико. Поэтому генерал Гровс организовал выпуск Военно-воздушными силами подготовленной заранее заглавной статьи для прессы. «Взорвался отдалённый магазин боеприпасов, содержащий значительное количество взрывчатых веществ высокой мощности и пиротехники. Убитых или раненых нет, а имущественным вредом вне магазина взрывчатых веществ можно пренебречь», было написано в статье. Учёные были поражены .

Итак, это действительно сработало.

«Как только испытание прошло успешно, у многих появились сомнения», говорит Мюррей. «Впрочем, те, кого я знал и с кем разговаривал, никогда не колебались. У нас было это оружие, мы собирались его использовать, чем больше японцев мы убьём, тем лучше. Это поможет укоротить войну. И, кроме того, они были врагом, а именно так армии и поступали с врагами».

Не забывайте, Мюррей всё ещё был лишь подростком.

«Но наверняка были более мудрые люди постарше, у которых были сомнения. А после успеха испытания «Тринити» немало людей, кажется, человек 70, в Лос-Аламосе и, возможно, в других лабораториях, тоже написали письмо президенту Трумэну, требуя от него как-нибудь предупредить японцев, прежде чем мы этим воспользуемся. Они, конечно, отправили письмо по определённым каналам, и этим каналом был генерал Гровс, а он так его и не доставил».

Пока в среде учёных бушевали внутренние споры, кто-то понял, что они до сих пор не получили никаких научных данных о месте взрыва. Для измерения взрыва учёные зарыли измерительные приборы возле башни, в которой находилась «Тринити».

«Кому-то нужно было войти и откопать их», говорит Мюррей. «Не знаю, как так вышло, что моей маленькой группе теоретиков из пяти человек довелось вызваться добровольцами. Я всегда полагал, что экспериментаторы подумали: ну, теоретики всё равно бесполезны. Или они подумали, что уже получили кучу радиации, а мы – нет».

«Мы охотно взялись за это. Нам хотелось увидеть место. Это было увлекательно. И поэтому мы пошли».

«Мы сели в армейский автомобиль и подъехали к «Тринити», продолжил Мюррей. «И мы остановились у базового лагеря и переоделись в одежду, которой должны были пользоваться там, поскольку она могла стать радиоактивной. А затем мы выехали туда, где была воронка, и вылезли из машины со своими маленькими лопатками и картой, на которой было указано, где будет закопан каждый из измерительных приборов, а ещё с несколькими дозиметрами, чтобы уйти после получения дозы радиации, превышающей некое триггерное значение.

И мы взялись за эти маленькие лопатки, зашли в воронку и обнаружили то знаменитое зелёное стекло, которое стали называть тринититом, а потом откопали эти приборы».

Под конец, говорит Мюррей, «мы выглядели как заправские комедианты. Потому что нас засыпало в песчаной буре песком, который, возможно, был слегка радиоактивным.

Мы сняли одежду. Поэтому по пустыне ехали пятеро голых мужчин».

На Хиросиму бомба упала всего три недели спустя. Величайшая вспышка мгновенной смерти в истории, не знавшая себе равных ни в прошлом, ни в будущем.

Вокруг бомбы, которая «завершила войну», до сих пор ведётся множество споров. Некоторые учёные утверждают, что это была ненужная демонстрация американской мощи, в то время как другие заявляют, что она уменьшила количество потерь в долгосрочной перспективе и предотвратила смерти ещё сотен тысяч американцев и японцев.

Моя троюродная сестра, Барб Малки, говорит мне, что её отец всегда благодарил бомбу за то, что спасла ему жизнь: он находился в составе подразделения пехоты на лодке под Токио, ожидая приказа о начале наземного вторжения. Прогнозируемый уровень потерь на этом задании составлял 90 процентов.

Однако вместо этого погибли в огненной буре десятки тысяч ни в чём не повинных мужчин, женщин и детей, а ещё десятки тысяч умерли от радиационного отравления – от разрушительной ярости, которая теперь, как и несколько десятилетий до этого, является возможным военным решением для любой из ядерных держав мира.

Мюррей прожил с этим разрушением всю жизнь. Я то и дело напоминаю ему об этом во время совместной прогулки по этой заросшей воронке.

«Я думал об этом много лет. Первые 50 лет я испытывал из-за этого сильные угрызения совести. Не из-за того, что мы [создали бомбу], потому что думали, что работаем наперегонки с Германией. Но я думал, насколько лучше бы всё было, если бы мы этого не делали».

В какой-то момент Мюррей подходит к громоздкому обсидиановому памятнику совсем рядом с реальной точкой падения бомбы и касается его рукой. Пустынный воздух сух и относительно прохладен для этого времени года. Его сын фотографирует отца, воронку, оглядывается вокруг, слегка улыбается и примеряет место действия рассказа к самому рассказу.

«Помимо прочего, это покончило с нашим положением моральных лидеров в мире», говорит Мюррей. «Думаю, люди нами восхищались. Разумеется, они не восхищались нами после этого».

Он упоминает заявления о том, что больше людей было убито во время авиаударов США по Токио и близлежащим городам, а также что бомба, возможно, предотвратила дальнейшие потери, столь решительно окончив войну, – обычный аргумент, выдвигаемый армией США, и общепринятая точка зрения в американской истории.

Но от этого ему не легче решить этот вопрос для себя.

«Представьте, что мы проиграли войну, а затем победители решили наказать военных преступников. Посчитали бы они военным преступником меня? Возможно. Я бы защищался очевидными методами, так что, может, я и не был настоящим военным преступником, но они бы выражались именно так».

Стоя в эпицентре взрыва, расслабленно глядя на расплывшуюся линию воронки, я впервые чувствую, что действительно мог бы представить, как выглядела бомба. Как она, должно быть, взорвалась в этом просторном пустынном каньоне, прикрытом горами. (Мюррей говорит, что помнит, как это место называли «Canyon de los Muertos» – «Каньон мертвецов», но мы не можем отыскать об этом письменных упоминаний.)

Теперь легко мысленно перенести взрыв, шероховатое перо, проникшее в мозг каждому из нас, на это место, и я представляю себе грибовидное облако, тянущее в свою пасть пыль, сажу и дым. Разрушение вызывает у меня мысли о родных. Мой собственный дед работал над водородной бомбой несколько лет спустя, сам будучи студентом, призванным в армию прямиком из Гарварда. Он был на атолле Бикини, когда над водой, вдали от американской земли, взрывались бомбы. Он рассказывает байки о том, как его ночью сдувало с верхней койки. До сих пор раз в несколько лет кто-нибудь из правительства звонит ему и интересуется его здоровьем.

Я как раз узнал, что скоро тоже стану отцом: моя жена, с которой мы в браке уже три недели, всего два дня назад сообщила мне об этом по телефону. Мне удавалось думать мало о чём ещё – мои мысли ходили туда-сюда между противоположностями, что было вполне нормально, когда речь шла о последовательности «работа – «ты скоро станешь отцом» – работа», но несколько странно, когда я поднимаю глаза на призрак («Я почти что папа») взрыва ядерной бомбы.

Я думаю об обитателях пустыни, стёртых с лица земли в мгновение ока, которых заменили стеклом. О 40,000 человек, которые столь же быстро исчезли в дыму в Хиросиме. Об абстрактной идее ребёнка в мире, где подобное возможно. О ребёнке, который растёт, делает всё правильно, делает потрясающие выборы, в то время как истинная власть мира спрятана за одним-единственным поворотом опыта, за запертой государственной дверью или в будущем. О том, как всё взрывается, а что-то успешно растёт.

«Она изменила мир», сказал Мюррей в тот день после того, как мы ушли из воронки. Это ещё мягко сказано: она до сих пор его меняет, даже если футляры для оружия оплетает растущая виноградная лоза. Страны вновь совершенствуют свои ядерные вооружения, наращивая запасы. Страны, отгороженные глубокими трещинами от других ядерных держав, порой соседок – например, как Индия и Пакистан. И всё же мы в основном выбросили эту до сих пор угрожающую нашей жизни проблему из головы: если не принимать во внимание истерику у Израиля, шумиха вокруг ядерного соглашения по Ирану явно была в большей степени связана с набором политических очков, чем с искренним беспокойством.

Но она всё ещё является разрушительницей миров, и она всё ещё прекрасно работает.

«В вопросе ядерного оружия существует повсеместный разрыв между общественным мнением и реальностью», поведал мне Меклин из «Бюллетеня». А теперь эти «решения принимаются в очень узких кругах. Если бы президент решил совершить ядерное нападение, он мог бы это сделать. Не было бы никакого голосования. Никаких споров в Конгрессе. Президент просто может это сделать. А в других странах это контролируется ещё меньше. Можно просто принять решение». Это настоящая угроза существованию человеческой цивилизации.

«А донести это до молодой аудитории сложно», заявил Меклин. «Это не кажется актуальным вопросом, которым интересуются. Думать о ядерном оружии настолько жутко, что обычные люди не хотят о нём думать».

Полагаю, Мюррей является антиподом обычного человека. Он постоянно думал о бомбе в том или ином ключе, дольше, чем большинство из нас живут. Так что же он думает, возвращаясь сюда 70 лет спустя, чтобы поразмышлять над этими атомными истоками?

«Мне это показалось очень интересным», говорит он. «Понимаете, моя память… Порой и спустя один год неправильно что-то помнишь, а что говорить о 70? Я хотел увидеть, как выглядит это место, и рад, что увидел. Оно выглядит примерно так, как я и рассчитывал».

Он говорит, что эмоциональной реакции у него не было – вообще никакой.

«Знаете, я за много лет столько об этом думал, над всеми этими безумно сложными вопросами, понимаете? Стоило ли нам это делать? Могли бы мы сделать это иначе? Полагаю, я обдумал это до конца», говоритон, хмурясь.

Но удовлетворительного ответа нет, потому что откуда ему взяться? Юного патриота просят присоединиться к совершенно секретному научному проекту, он тянет за пуповину любого следующего поворота в своей судьбе, ощупью идёт по дороге… Это знакомо нам всем, вот только наши дороги не заканчивались в Хиросиме.

Несмотря на то, что работа на Манхэттенском проекте стала стартом его карьеры, несмотря на сильнейшую любовь к физике и на знакомство с рядом величайших её умов, тяжесть бомбы такова, что он бы отдал всё это, лишь бы никогда не содействовать её разрушению. «Если меня сейчас спросить, что бы я предпочёл», говорит он, «если бы можно было переиграть историю заново и мне не довелось бы в этом поучаствовать, то я, думаю, предпочёл бы не участвовать».

«Думаю, я бы сказал об этом так: не то чтобы я сожалею о том, что это сделал. В тех обстоятельствах это казалось правильным. На самом деле, принимая решение, я не знал, что это решение подразумевало». Мюррей замолкает и над чем-то размышляет.

«Но если бы я и знал… В то время это казалось правильным».