Когда ваш подарок на 18-летие – перевод в тюрьму для взрослых

Эта статья была опубликована в сотрудничестве с Marshall Project

Я родился и вырос в Вашингтоне и часть детства провёл в приёмной семье, поскольку моя мать боролась с наркозависимостью. Не имея ни поддержки, ни ориентиров, я принялся искать своих на улицах. Я равнялся на множество парней постарше и хотел вписываться в тусовку.

Когда мне было 16, наша компашка приняла участие в вооружённом угоне автомобиля, а затем меня осудили как взрослого человека и приговорили к 12 годам тюрьмы. Но поскольку в округе Колумбия нет собственных тюрем, меня могли отправить в любое федеральное исправительное учреждение на территории США.

Меня перевели в колонию для несовершеннолетних в Монтане, связанную контрактом с Бюро тюрем. Из моего маленького мутного окошка не было видно ничего, кроме гор и проезжающих мимо фур. Запах был только один, и это был запах навоза – очень сильный. Коровы подходили к самому забору.

Чернокожих, кроме меня, вообще не было. Не было ни чернокожих заключённых, ни чернокожих сотрудников тюрьмы.

На день рождения мать отправила мне по почте кроссовки. Стоило мне только обуться в них, как подошёл один парень, поковырялся в носу и вытер палец о мой кроссовок. Я не успел отреагировать – он убежал и рассказал охраннику, что я ему угрожал.

Меня ни о чём не спрашивали, а тут же отправили в камеру-одиночку. Я не имел права высказаться в свою защиту, не имел возможности объяснить, что же произошло на самом деле. На следующий же день меня перевели оттуда – как будто в тюрьме уже планировали от меня избавиться.

Затем меня на шесть месяцев отправили в Сиэтл (штат Вашингтон). Затем– в Оклахому.

Потом, вскоре после того, как мне исполнилось 18, меня перевели в федеральную тюрьму для взрослых в Спрингфилде (штат Миссури).

В самолёте до Спрингфилда всех согнали вместе, точно скот, как мужчин, так и женщин. Кажется, увидев, как парнишка с кукольным лицом идёт по проходу в наручниках и оранжевой робе, они были сбиты с толку.

«Ты уверен, что сел на тот самолёт?» – спросил один из чиновников, спросив у меня последние четыре цифры номера социального страхования и попытавшись пошутить. Но вскоре он увидел, что я только-только стал совершеннолетним.

Меня отправили в Спрингфилд работать в медицинской тюрьме. Это место с зелёно-белыми кафельными полами и белыми стенами смахивало на больницу. Хотя в нём и поддерживали чистоту, пахло там ужасно, мочой и фекалиями.

Там был психиатрический блок, в котором находились психически больные заключённые, а также те, кто не смог выдержать тюремной обстановки и сорвался. Был также блок для заключённых, нуждавшихся в операциях; блок для заключённых с хроническими и смертельными заболеваниями; был и блок для заключённых из рабочего подразделения, то есть для тех, кого отправляли сюда работать и помогать в управлении зданием, как меня.

У нас, заключённых из рабочей команды была совершенно разная работа (в хозяйственной службе, с медицинской документацией, оператором диализа и т.п.), а я вызвался в санитары, потому что на этой работе платили больше всего. У меня не было никакой соответствующей лицензии или диплома. Меня обучил другой заключённый, а платили мне 71 цент в час.

У других подростков первая работа – в «Макдональдсе». У меня первая работа была такой.

Поработав там какое-то время, я начал осознавать, что делаю большую часть работы медбратьев, хотя теоретически должен был лишь помогать им. Стоило лишь кому-то попросить помощи, как обязательно звали санитара. Нас заставляли выполнять всё, кроме раздачи лекарств.

Я мыл мужчин в душе, менял им подгузники и вытирал им задницы. Я находил общий язык с больными заключёнными, а они высоко меня ценили, предлагая купить мне что-нибудь в местном магазинчике или платить мне каждый месяц за то, что я продолжаю им помогать. (Я не соглашался.)

Будучи ещё пацаном, я воочию увидел за свой срок много смертей заключённых, от четырёх до десяти в месяц. На стене висели снимки тех, кто недавно лишился жизни – не на добрую память или что-то в этом роде, а просто фото с тех времён, когда они только прибыли в Миссури, с датой прибытия и датой ухода.

Снимки часто выглядели ужасно; на них были изображены мужчины с запавшими, пустыми глазами.

Одного из первых заключённых, за которым я ухаживал, звали Зигги, и он был из того же района Вашингтона, что и я; ему предстояло пожизненное заключение. Он обожал петь и до ареста состоял в гоу-гоу-группе. Ему было 35, кожа у него была смуглая, а волосы коротко подстрижены, как и у меня; весил же он 230 фунтов. Он говорил, что набрал вес, потому что, сидя на инвалидной коляске не получал особых физических нагрузок.

Зигги был парализован ниже пояса и с трудом шевелил обеими руками. Он говорил, что повздорил с тюремным охранником и его избили. Поначалу он вообще не мог шевелить руками, но благодаря ЛФК немного наловчился ими пользоваться. Впрочем, пока он не вернул себе способность ходить, я помогал ему мыться в душе, менял ему подгузники и частенько кормил его.

Зигги был шумным. Петь он просто обожал, а шутил ещё больше. Так как руки у него были не сильные, он очень медленно подкрадывался ко мне на коляске, а оказавшись прямо у меня за спиной, орал: «Ха, попался!»

Также он маскировал юмором неловкость. Порой, когда я вез его в душ или переодевал, он говорил: «Я знаю, что тебе нравится то, что ты видишь, но ты знаешь, что я не такой!»

Однажды я зашёл в его камеру в игривом настроении, но стало очевидно, что он не настроен шутить. Он сидел на коляске, опустив голову и повернувшись спиной к двери. Когда я осмотрелся и взглянул на него, он попытался рукой скрыть слёзы, катившиеся по его лицу.

«Братан, почему ты плачешь?» – спросил я его, думая, что кто-то умер.

Раздосадованный Зигги поднял на меня взгляд. «Чувак, я, блин, так больше не могу», – выпалил он.

Он сказал мне, что один медбрат только что сказал ему, будто ему следует покончить с собой и что ему нужно перестать быть нытиком.

«Ой, блин», – сказал я ему. Я реально не знал, что ещё сказать.

Находясь в медицинском центре, я видел, как психически больных заключённых весь день держали в камерах, иногда привязанными к гипсокартонной кровати, голыми при включенных кондиционерах.*

В конце концов я ушёл с этой работы, потому что нуждался в дипломе, которым мог бы воспользоваться на свободе, и стал поваром.

Время от времени, я видел, как Зигги катается по коридору. Когда я рассказал ему, что уезжаю из этого учреждения в Нью-Джерси (впервые за восемь лет возвращаясь на восточное побережье), он сказал что это не так уж и далеко. Только попросил меня беречь себя там, но по его лицу я видел, что ему грустно и он не хочет, чтобы я уезжал.

По крайней мере, после всего, что случилось, Зигги всё равно был способен грустить. Этого тюрьма у него ещё не отняла. Все остальные вокруг меня вели себя так, как будто всё это было нормой – и смерти, которые мы видели слишком уж часто, и внезапные переводы, практически без предупреждения, забиравшие людей у друзей, у своих.

Позднее я прочёл в одном книжном клубе «War Child» («Дитя войны») Эммануэля Джала, книгу о детях-солдатах в Судане. Меня поразило, насколько близкой эта история казалась к моей. Война принуждает делать то, чего не хочется делать, а тюрьма заставляет превращаться в то, во что не хочется превращаться.

Я видел, как взрослые мужчины совершали самоубийства, потому что не могли выдержать. Если тюрьма делает такое со взрослым человеком, то что она делает с ребёнком?

27-летний автор, попросивший не называть его настоящее имя, пока он начинает новую жизнь, вернулся домой из тюрьмы в 2016 году, отсидев десять лет из своего 12-летнего срока. Он работает ассистентом подростка-аутиста, продавцом в гастрономе, а также писателем и координатором работы книжного клуба и писательского семинара Free Minds в городе Вашингтон.

*Бюро тюрем не ответило на запрос о комментарий в связи со сделанными в этой статье заявлениями.

Эта статья впервые появилась на VICE US.