Новый документальный фильм погружает зрителя в «круговорот неразберихи» Южного Судана

Губерт Сопер, кинематографист, понимает, что технократические данные – просто шум по сравнению с волнующей силой движущегося изображения. В своём потрясающем документальном фильме 2004 года «Кошмар Дарвина» («Darwin's Nightmare»), номинированном на «Оскар», он мастерски показал губительное воздействие чужеродного вида хищных рыб (нильского окуня), сожравшего всё в одном танзанийском пресноводном озере, включая качество жизни местных жителей. Благодаря искусной смеси киноправды, непосредственной близости к своим персонажам и яркому чувству злой иронии, фильм продемонстрировал различные социально-экологические связи глобального капитализма в самом гротескном виде.

Неоколониализм как таковой является темой фильма «Мы приходим с миром» («We Come as Friends»), который является второй самостоятельной частью в предполагаемой трилогии Сопера о реальных африканских ужасах. То ошеломляющий, то отрезвляющий, то совершенно фантастический, этот документальный фильм, который снимался в течение шести лет, свидетельствует о событиях до и после обретения независимости Южным Суданом. Сопер встречается с эксплуатируемыми (вождь племени, к стыду своему, отдавший сотни тысяч акров земли за арахис) и эксплуататорами (китайский нефтяник признаётся, что плевал с высокой колокольни на то, что, прежде чем вернуться домой богаче, придётся загрязнить окружающую среду в регионе), летая по стране в крохотном, ветхом, собственноручно построенном и управляемом самолёте.

Смотрите эксклюзивный отрывок из «Мы пришли с миром»:

По словам Сопера, «Я, по сути дела, всего лишь очередной белый человек с этой безумной летающей машиной, которая сама по себе является символом белого человека в ироничном, странном и порою мрачном смысле, поскольку самолёты сбрасывают бомбы или приносят белых голубей мира».

Умный, обаятельный мужчина, который легко смеётся, даже обсуждая серьёзные темы, Сопер поговорил с VICE о своём провокационном новом фильме, находясь в здании BBC Worldwide North America на Манхэттене.

VICE: Одновременно исполняя роли режиссёра и журналиста, вы находились посреди Южного Судана в самый подходящий момент, чтобы запечатлеть смутную последовательность событий в режиме реального времени. Как ваши изыскания и чутьё подсказывали вам, куда податься?

Губерт Сопер:Как я рассчитал время? Я знал, что в основе этого фильма лежит психология колониализма. Снимать его нужно было где-то в центре Африки, но я изначально не знал где именно. Думал о Восточном Конго, поскольку у него благодаря бельгийскому королю Леопольду такое потрясающее колониальное наследие, а свой первый африканский фильм я снял в Кисангани. Но затем я увидел, что грядёт раздел этой страны, и увидел историю вокруг него. Берлинская конференция 1885 года, по сути, была предназначена для того, чтобы разделить Африку на протектораты и колонии, которые затем стали государствами.

Южный Судан так и не колонизировали по-настоящему, потому что это трудно физически. Буры пытались проникнуть в центр Африки, но заболели малярией. Он очень отличается от других мест на планете, куда болезни приносили колонисты, подобно тому, как испанцы принесли оспу инкам и майя. В центре Африки на самом деле вышло наоборот. Колонизаторы, желавшие туда попасть, заболевали; заболевали их коровы. А теперь он «колонизирован», то есть колонизирован в кавычках, поскольку не хотелось бы сказать, что это одно и то же. «История не повторяется, но рифмуется», как говорил Марк Твен.

Такие американцы, как я, оказывают помощь и поддержку по мелочи каждый день, посредством взаимодействия с людьми в сфере обслуживания или товаров, которые мы покупаем. Что, на ваш взгляд, должны были бы сделать или подумать зрители после просмотра фильма?

Мы с вами из одной культуры и из одной части индустриального мира, верно? Мы утопаем в невероятных количествах информации, и поэтому нам не хватает умной информации. Фильмы – это квинтэссенция жизненного опыта. Это форма коммуникации, гораздо более эффективная, чем статистика. Я же надеюсь, что потряс мейнстримное мышление и поиграл с ним. Это загадка жизни, и нам нужно напоминать о том, что внешний вид – это не то, что за занавесом, а за занавесом находится ещё один занавес. Это фантастический процесс. До основ настоящей истины не доходишь никогда. Стараешься проникнуть немного глубже в эту сложность вещей.

Доходит до того, что мы с вами внезапно думаем о чём-то, о чём бы не подумали, если бы не, скажем, этот фильм, как в данном случае. Поэтому в меня это вселяет огромную надежду и уверенность, несмотря на то, что люди говорят: «Вы в своих фильмах показываете проблемы, не показывая выхода». Но я же режиссёр, а не влиятельный политик. И я не пророк. Не хочу делать так, чтобы показывать вам все эти проблемы, а к концу фильма дать все возможные их решения. Это тот шаг вперёд, который должны делать зрители, потому что их вдохновляет этот хаос.

Вы хотя бы помните, что документальное кино – это, всё-таки, тоже кино. Слишком много документалок, в особенности социально-активистского толка, просто передают информацию, которая заливает нас, как страница из Википедии с движущимися изображениями. Есть ли у вас какой-нибудь философский подход к нахождению равновесия между ведением хроники на какую-то тему и созданием яркого художественного произведения?

Ну, я не стараюсь заниматься искусством. Я занимаюсь тем, чем могу, и случается так, что это рассматривают как искусство. Но в данной части света это звучит несколько пафосно.

Тогда давайте не говорить «искусство». Давайте говорить «самовыражение».
Ага. Но дело в том, что я посещал школу искусств, а ещё у меня университетский диплом в области искусства – такие вот дела. Ни больше, ни меньше. Объяснить искусство сложно, но когда я включаю камеру и вступаю с кем-нибудь в контакт, я не беру интервью. Я стараюсь взять за основу энергию и частоту данной группы и получаю гораздо больше, чем когда-либо мог желать. Взять хотя бы эту женщину, которая говорит о своём прошлом – о том, как покидала Судан в качестве беженки. Так вот она говорит: «Была у нас такая песня», а я спросил: «О чём эта песня?» Она начинает петь, и у меня по спине мурашки бегут. От неё челюсть отваливается. Когда я вижу её, слышу красоту её голоса и записываю, момент получается очень напряжённый. Это почти непременно напряжённый момент для зрителей.

Чтобы найти эту женщину, пришлось несколько лет ходить кругами, по нескольку дней кряду. Это процесс, верно? Кроме того, нужно быть готовым. Мужчина на обочине, этакий гениальный идиот – это та самая фигура из романов Достоевского. Я его не искал, но он привлёк моё внимание, когда я однажды оказался готов с ним встретиться. Я подхожу к нему, у нас завязывается этот самый разговор, и в нём оказывается столько правды. Он идёт за мной и говорит: «Ты ж европеец, ты вообще не в курсе. Это вы, ребятки, приносите оружие», – а я ему и говорю: ага, давай, выкладывай. [Смеётся] Я беру на себя вину, понимаете? Я отталкиваюсь от этой очень умной наивности, и я в каком-то смысле сам являюсь этим идиотом.

Люди думают, что если вы и не идиот, то уж точно сумасшедший, раз летаете по Африке на этом потрёпанном самолёте. Считаете ли вы, что то, что вы выглядите либо менее угрожающе, либо слегка эксцентрично, помогало вам с кем-нибудь сближаться?

Я знал это заранее. Сама идея самолёта состояла в том, чтобы построить нечто смехотворное и практичное, что будет заносить нас в такие места, до которых мы не могли бы добраться, не свалившись с неба. За ним тянется целая цепочка метафор, которой мне хотелось воспользоваться и вместе с тем сломать. Сам по себе самолёт – символ превосходства и индустриального чванства. Но этот маленький самолётик под названием «Спутник» – ещё и противоположность этому. Мы приземлялись, и люди смеялись над нами, а я знал, что когда кто-то над тобой смеётся, ты ему уже друг. Между вами сразу возникает эта связь, затем можно перейти на тему «А может, поужинаем вместе?», и тебя кормят, тебе помогают отремонтировать шину, и случается всякое. В этом и состояла идея фильма. Ирония в том, что из-за такой нашей уязвимости в Ливии и Египте мы были подвержены воздействию этого военного мира, иногда враждебному.

Да, как вы выбрались живым? Какие испытания на прочность и опасности, которых мы не увидим на плёнке, вам пришлось пережить?
Вы не увидите девяноста девяти целых и девяти десятых процента от шести лет жизни. Меня принимали за шпиона, пребывая в полной уверенности, что я не то из «Моссада», не то из ЦРУ, не то ещё откуда, шмыгаю тут со своим самолётиком. Я всё настаивал на том, что пришёл с миром и у меня есть разрешения, а мне говорят: «Да-да, просто сидите здесь и ждите ещё неделю, а мы всё уладим». Звонят они в Министерство обороны, а дядька, который давал мне разрешение, в отпуске, а на телефаксы не отвечает. Так что иногда я бывал в очень скверном положении, но всё же даже это было частью концепции. Я знал, что, по сути, вынужден буду подставиться под око циклона чертовщины.

Европейское колониальное наследие по части чертовщины – это когда та самая неработающая бюрократия и милитаризм идут в ногу. Униформы, реактивные истребители – всё слишком абсурдно. Чтобы говорить об этом, мне пришлось в это погрузиться. Дошло до того, что я больше не мог это выдержать и крепко, очень крепко застрял. Затем неожиданно в голову пришла мысль о том, что там можно жить только в том случае, если сам мутируешь в идиота в униформе. Поэтому я купил авиационные шорты и налепил себе четыре звезды, потому что я капитан. Это вроде короны или чего-то подобного, но в совершенно идиотском смысле. Мы чуть животы не надорвали со смеху – так смешно это было.

Во время просмотра, я вспоминал такие фильмы, как «Акт убийства» и «General Idi Amin Dada»(«Генерал Иди Амин Дада»), из-за того, что вы разворачиваете камеру ко всем актёрам и даёте им возможность молиться, пока не расшибут себе лбы. Это, то есть ваши результаты, настолько непосредственно, что становится чуждым и фантастическим. У вас были конкретные приёмы обезоруживания людей?

Барбе Шрёдер, который снял «Генерала Иди Амина Дада», мой близкий друг и один из моих героев. Он также был свидетелем судебных процессов, начатых против меня после «Кошмара Дарвина». Меня пытались завалить какие-то киллеры от импортно-экспортного лобби, поэтому интересно, что вы о нём вспоминаете, так как с него для меня всё и началось.

Это отчасти приём внедрения. Это баловство с властями, в котором есть что-то от любимого мною подросткового куража: например, пни учителя-идиота под зад в десятилетнем возрасте – и ты герой класса. Но, кроме того, я стараюсь быть максимально честен с людьми в деревнях. Чем больше открываешься, тем меньше в тебе от того надменного выходца с Запада, который всё знает. Эта связь, которую ты создаёшь, сопровождается огромной правдивостью, которая внезапно появляется в словах людей.

Наконец, вы довольно скромно отзываетесь о том самолёте, который построили. Представить себе не могу, что на YouTube существуют такие «обучалки». Есть ли у вас советы для желающих построить самолёт?
Это не ядерная физика. Меня за это очень хвалят, но могу сказать вам, что создать фильм во сто раз тяжелее, чем создать летающую жестянку. Это всё равно что построить домик на дереве. Существуют сотни тысяч домиков на деревьях, и их можно строить тем или иным способом. Это примитивная конструкция, там маленький самолётный двигатель Rotax, в общем, технические характеристики как у самолёта 1920-х годов. Так что это самолёт с низкой производительностью и очень медленный, а это полная противоположность тому, каким должен быть самолёт, потому что самолёт – это то, что побеждает время и пространство, верно? «Спутник» их не побеждает. Однако преимущество было в том, что можно было садиться на небольшой полосе, на участке дороги или на берегу реки и можно было давать людям повод для стёба над нами и смеха.

Мой единственный совет таков: делайте то, что вам нужно. Люди говорят: «Вы столько рискуете, чтобы снимать свои фильмы». Но самый большой риск – это когда работаешь в банке, а в 65 выясняешь, что должен был распорядиться своей жизнью как-нибудь иначе. Так что вот он, единственный совет: живите своей жизнью. [Смеётся]

Следите за сообщениями Аарона Хиллиса на Twitter.