Я скорбел по незнакомцу после того, как он покончил с собой у меня на глазах

Серым прохладным утром чуть более года назад, когда я выходил на работу из своего многоквартирного дома, у меня на глазах покончил с собой какой-то парень. Пройдя всего полквартала, я услышал откуда-то сверху приглушённый вопль. Подняв глаза, я увидел, как какая-то расплывчатая фигура спрыгнула с восьмого этажа стоящего неподалёку здания и приземлилась бесформенной кучей в 30 футах от моих ног.

Это был пожилой седовласый мужчина в тёмно-синем халате. (Кстати, эти подробности я вспомнил лишь несколько месяцев спустя.) Кроме меня, всё это видели лишь трое человек, и все мы отреагировали по-разному. Я не менее десяти минут стоял там – всё ещё в 30 футах от него – и смотрел, прищурившись, на его тело, между тем как женщина, ведшая своего ребёнка в детский сад в том же квартале, набрала 911. Её 3-летняя дочь начала задавать вопросы. Молодой ремонтник выскочил из фургона, который пытался припарковать параллельно, и подбежал к нам.

«Вы, мля, видели? – заорал он. – Чё за хрень щас вообще случилась? Я, мля, в шоке. Тот парень только что выпрыгнул из окна? Какого хрена?» Он закрыл лицо руками и пошёл. Женщина, её ребёнок и я стали его игнорировать.

Копы и медики явились несколько минут спустя (дело же, как-никак, было в манхэттенском Верхнем Вест-Сайде), зафиксировали наши показания, а потом забрали тело, оставив на девственно чистом тротуаре небольшую, узенькую лужицу крови, которую затем смыли. Я сел на крыльцо неподалёку и позвонил своим родителям. Трубку взял мой папа, и я поплакал с ним несколько минут, вытер сопли перчаткой и пошёл на работу. Своей весьма сострадательной начальнице я сказал, что, если бы я взял выходной и остался дома, как она предложила сделать, я бы, возможно, тоже выбросился из окна.

Простите, вышло мрачно. Я не насмехаюсь над суицидом, но, если бы я не посмеялся немного и не прошёл обширную психотерапию, это событие могло бы навредить мне гораздо сильнее. Юмор – это механизм адаптации, один из многих, которыми я воспользовался, когда у меня из-за суицида того человека начался период скорби. Тут и говорить нечего: несмотря на то, что тот чувак был мне совершенно чужим, моя реакция будет влиять на мои действия и эмоции до конца моей жизни.

Скорбь очень субъективна, и все переживают её по-разному, вопреки «указаниям», которые диктуют нам в нашем обществе, как нам себя вести и как долго грустить, говорит мне Дэвид Клемански, психотерапевт и профессор прикладной психологии Школы Штайнхартда при Нью-Йоркском университете. Пусть и я не знал того, кто прыгнул, в тот момент я ощутил неслабую связь с ним. На первый взгляд мой опыт может показаться примером того, что называется парасоциальным воздействием, говорит Клемански, когда я скорблю по человеку, которого не знаю лично. К примерам парасоциальной скорби также относится то, что происходит со смертью знаменитости, которой вы восхищаетесь, или когда человек ощущает потерю жертв массового расстрела или другой национальной трагедии. Это случаи, в которых человек не знает этих людей в реальной жизни, но, тем не менее, ощущает некую близость к ним и грусть из-за их смертей. Когда вы не знаете человека, о котором скорбите, от вас ожидают отстранённой, ограниченной грусти, и больше вам не позволено.

Поначалу я наивно принимал эти негласные указания. Я неукоснительно их соблюдал («Я в полном порядке, не беспокойтесь. Нет, правда, в порядке. Спасибо. Мне очень жаль его жену, которая была в том здании. Надеюсь, его родным хватает сил. Надеюсь, он упокоился»). А затем, несколько месяцев спустя – когда я начал дёргаться, слыша, как кто-то падает на землю с тем же глухим звуком, что и тело того старика, – я поднял свою нервную задницу, вернулся на психотерапию и поговорил о случившемся. Я говорил о своих страхах, о лице того человека, о его последнем вопле – обо всём. И именно тогда я начал по-настоящему скорбеть об этом человеке, который выбрал меня себе в свидетели.

СМОТРЕТЬ:

«Вы пережили не просто смерть чужого человека. Вы пережили травму, – говорит Норма Боу, профессор Университета Кина в Нью-Джерси, специализирующаяся на смерти и горевании (она ведёт курс под названием «Смерть в контексте», который я прошёл на бакалавриате, простояв два года в очереди). – Подобные события, как правило, триггерят каждый раз, когда мы волнуемся из-за друга в депрессии. Они возбуждают в нас самих ощущение жизни, смерти и краткости жизни. Они возбуждают в нас самих импульсивность».

Она совершенно права. Несколько недель после суицида я, разумеется, испытывал грусть. Также я внезапно осознал «хрупкость жизни», что возбудило во мне очень сильный страх. А ещё был гнев. Стыдно признаться, но я был зол на него за то, что он сделал то, что сделал, у меня на глазах. Боу говорит мне, что я, по сути, стал свидетелем акта насилия. «В тот момент произошла потеря невинности, потеря безопасности, потеря жизни, над которой не довлеет эта травма. Так что в каком-то смысле это очень гневный поступок», – говорит она. Я вспоминаю о маленькой девочке, стоявшей рядом со мной, и надеюсь, что она вообще этого не помнит.

Пока я пишу это, во мне закипает ещё более сильная ярость. Отдельные люди в моей жизни требовали от меня «восстановиться» быстрее, чем реально позволяли мне тело и психика. Они (вы себя узнаете) не понимали, почему спустя несколько месяцев это всё ещё влияло на меня. А это действительно породило триггеры. Долгое время, если друзья по нескольку часов не отвечали мне на сообщения или звонки, я задумывался, не выпрыгнули ли они из окна. Вам смешно (если вы – мрачный засранец), но осадок от увиденного воочию самоубийства действительно существует.

Вернёмся к указаниям, касающимся скорби. В нашем обществе грусти из-за любой потери отводится определённое время. Мы, американцы, очень энергично отрицаем смерть, напоминает мне Боу, ссылаясь на теорию психолога Эрнеста Беккера, «в немалой степени из-за того, что наше общество одержимо молодостью». Так что после потери, говорит Клемански, могут возникнуть вопросы, когда придётся положить свою скорбь в определённую коробку – в моём случае коробку «я этого парня не знал, но, гм, у нас всё равно был один безумно личный момент». «Если не осмыслять свои эмоции и не регулировать их как следует, в итоге у вас получится эмоциональный запор или своего рода эмоциональный стресс, который нужно со временем выпускать», – добавляет он. И это относится не только к скорби. Вы прекрасно понимаете, о чём я. Мы все знаем такого человека (или бывали таким человеком), который держит что-то в себе, потому что родители, партнёры или учителя учили нас быть сильными («что бы это ни значило», говорит Боуз). Азатем– ба-бах. Неприятный эмоциональный взрыв приводит к крушению или срыву. Как бы то ни было, человек рано или поздно срывается, если не занимается внутренней работой, говорят мне мои эксперты.

«Знаете, в слезах есть фермент, который стимулирует иммунную систему, – говорит Боу. – Поэтому, не плача, можно физически заболеть. Я не думаю, что это можно увидеть в какой-либо модели скорби, но моя собственная модель без этого не обходится. От скорби можно физически заболеть – у человека может сломаться иммунная система».

Я очень много плачу. Я рыдаю в конце мультиков Disney/Pixar. Когда я вижу маленького ребёнка, который выглядит так, словно он мог родиться у меня и моей бывшей, мне на глаза наворачиваются слёзы. Я плачу, даже смотря на YouTube видео с воссоединениями животных. Полагаю, я вырос в такой семье, где было принято выражать свои чувства. Так что не стесняйся, иммунная система. Но поплакав один раз от шока по телефону с отцом, я уже больше не плакал о прыгнувшем. Чувствовать то, что я чувствовал, когда речь шла не обо мне, казалось неправильным – почти эгоистичным.

На самом же деле, говорит мне и Клемански, и Боу, речь идёт обо мне всегда. Люди эгоистичны по природе, и это необязательно плохо. Мы усваиваем то, что видим и слышим, а затем добавляем это в гигантский котёл прошлого опыта, диктующий нам, как жить на свете.

Я спросил своих экспертов, как можно осмыслить эту скорбь, если не вспоминать о полноценных фонтанах, так как прошёл уже год, а эта чертовщина до сих пор лежит на мне грузом. И хотя я не пытаюсь «переступить» через это (этот опыт будет частью того, что делает меня мной, до конца моих дней, утверждает Боу), я заметил, что веду себя нерационально в тех ситуациях, когда я знаю, что дело в увиденном мною суициде, а не в самом текущем моменте (например, звоню другу 70 раз, если он не берёт трубку, потому что волнуюсь). Так я выставляю и чувствую себя полнейшим психом, и мне это не нравится.

Прежде всего мне нужно действительно об этом подумать. «Те, кто осознанно подходит к эмоции, а не избегает её, действительно дают себе пространство для размышлений о том, чем является потеря и как она влияет на их дальнейший путь», – говорит мне Клемански, применяющий вместе с клиентами различные практики самоосознанности. Он настоятельно советует мне и всем, кто пережил травму, поговорить об этом с человеком, которому мы доверяем, но только почувствовав себя готовыми.

У Боу на работе со скорбью построена вся карьера, поэтому у неё уже были наготове рекомендации. Во-первых, она рекомендует вести дневник. «Вывести [скорбь] из тела на бумагу – это первый шаг к восстановлению. Если вы можете прочесть написанное кому-то вслух, показать кому-то свою скорбь и свои мысли об этой скорби, это может быть очень полезным», – говорит она. Поэтому вот я и изливаю душу в интернетах. Спасибо, что наблюдаете за этим.

Она говорит мне сделать что-то в память об умершем – написать какие-то добрые слова на камне и поставить его на месте его гибели. «А затем понять, что вы отпустите это, оставив там камень, – говорит она мне. – Это останется с камнем, и вы не возьмёте это с собой. Вам придётся и дальше жить своей жизнью без тяжкого бремени увиденного». Об камень на тротуаре может кто-то споткнуться (это отлично отвлекало бы от скорби, но всё же), так что этого я не сделал. Но я точно знаю, какие слова выбрал бы для этого незнакомца. Есть такая мантра на санскрите, которую мы иногда произносим на йоге: Lokah samastah sukhino bhavant. Пусть все существа повсюду будут счастливы и свободны, и пусть мои мысли, слова и действия поспособствуют достижению этого счастья и свободы .

Боу также советует задуматься о волонтёрской работе в организации, с которой был связан человек, о котором вы скорбите. «Если есть возможность отыскать в каком-то дурном событии смысл и цель, то нам становится гораздо легче. Тем из нас, кто чувствует себя жертвами, в принципе, приходится не очень хорошо», – говорит она. Её собственная организация, Be the Change, выросла из практики превращения скорби в действие.

«Прежде всего я научилась этому у Гвен Карр, матери Эрика Гарнера, – говорит мне Боу. Она провела вместе с Карр, а также другими матерями, потерявшими детей из-за насилия по расовым мотивам, огромную работу над скорбью. – Гвен говорит: «Я создала из своей скорби движение, а из своей печали – стратегию». Я с этим вполне согласна. Боль можно превратить в силу».

Я свою скорбь ещё не преобразил, но я сейчас осмысляю её, так что предлагаю порадоваться первым небольшим шагам. Я прохожу мимо того самого места, где умер тот человек, несколько раз в неделю, и стараюсь не наступать на него, словно этим я проявлю подошвами своих кедов неуважение к этому непостижимому акту печали. Этот дурацкий ритуал для меня – всё равно что положить там камень. Ты жил, и я тебя видел. Пусть мы оба будем счастливы и свободны.

Эта статья впервые появилась на VICE US.