Провести всю жизнь, желая себе смерти

Дафна Меркин начинает «This Close to Happy» («Настолько близко к счастью», Farrar, Straus, Giroux), свои новые мемуары о жизни с депрессией и её запутанных причинах и последствиях, и о фантазии о суициде. Каково было бы окончательно объявить, что вам надоели попытки – после очень сильных стараний – быть личностью?

«Больше никакого гнева на сокрушившие вас обстоятельства. Больше никакого ужаса. Больше никаких переходов изо дня в день в состоянии подвешенной жизнедеятельности, никакого ощущения усталости вокруг глаз – и за ними тоже – и никаких пустых разговоров в надежде, что никто не догадается, что происходит внутри, – пишет Меркин. – Больше никаких мук, та ревущая боль внутри головы кажется физической, но не имеет соматического соответствия, которое можно рассмотреть и вылечить пластырем, мазью или гипсом. В частности, больше никакого обмана, больше никакой потребности носить маску…».

Меркин, выросшая в привилегированной семье (в финансовом смысле) на Парк-авеню и ставшая успешной нью-йоркской писательницей, часто думает о суициде – больше для того, чтобы утешить себя, чем как о реальном плане. Периодически она бывала очень сильно настроена на суицид, но заставляла себя не доходить с этим до конца, почти что отчаиваясь из-за этого. («Я обещала себе суицид так, как другие люди обещают себе новую машину, блестящую и изящную, – пишет она. – Мне кажется, что я этого заслуживаю…»).

Сейчас ей за 60, и её новая книга прослеживает корни её постоянного отчаяния, которые, по-видимому, находятся в её детстве ортодоксальной еврейки при «фашистском режиме» (говоря словами её брата) её богатых, но жестоких родителей, не с безопасного расстояния, а изнутри. «Настолько близко к счастью» ни откровенно весела, ни вселяет уверенность в страдающего депрессией читателя, надеющегося увидеть, что Всё Будет Хорошо.

Но, полагаю, если самая сильная депрессия у таких читателей депрессивных книг, как я, то мы на самом деле ожидаем от неё не того. Я даже не уверена, что мы бы отважились надеяться на столь многое. Видеть то, как психические заболевания откровенно ставят под сомнения, освещают, переносят другие, достаточно. (Меркин сама в течение всех своих мемуаров цитирует многих писателей, страдавших депрессией, чьи слова сделали для неё то же самое, от Вирджинии Вулф до Джин Рис, и ассоциирует себя с Мэрайей Уайет, героиней Джоан Дидион).

Для тех, кто не пережил глубокую личную бездну, написанное Меркин поучительно: она втягивает в истощение от постоянного переворачивания своей истории – перепрыгивая от одной основополагающей сцены к другой – в поисках улик, указывающих на ваши текущие патологии, сексуальные и не только; боль от придания смысла ошметкам жизни, в которой смысла, казалось бы, нет; необходимость управлять настроением с помощью таблеток и психотерапевтов без однозначной уверенности в том, что что-либо из этого работает; а также напряжения от необходимости взаимодействовать с другими людьми за пределами собственного ужасного разума помимо всего этого.

Последнее усложняется, пишет Меркин, тем, что депрессия – это скучная тема для разговора. Рассказ о том, что вы несколько дней пролежали в постели и чувствовали себя неопределённо плохо, – это практически не история, в отличие от разрушительных, но увлекательных эпизодов, которые может вспомнить наркозависимый. У меня нет соответствующих доказательств, но самая крупная аудитория книг о депрессии – это, вероятно, другие люди с депрессией.

«В этом состоянии есть нечто одновременно постыдное и тождественное самому себе в том смысле, какого не наблюдается в других заболеваниях. К примеру, она не вписывается без проблем в литературу о зависимости и выздоровлении, и она не предлагает читателю опосредованно пережить нечто захватывающее, потому что её симптомы редко бывают достаточно ярко выраженными, чтобы отталкивать или хотя бы возбуждать людей. Если в психических заболеваниях в целом есть нечто неосязаемое, то депрессия ещё хуже поддаётся определению, потому что она, как правило, подкрадывается незаметно, а не заявляет о себе, проявляясь как отсутствие – аппетита, энергии, общительности, – а не наличие…» – пишет она. – Мне кажется, что мы отчасти подозрительно относимся к претензии депрессии на правомерность, потому что она не похожа на сумасшествие». Более того, ослабляющие депрессии снаружи, как правило, выглядят просто как периоды сильной лени, которой американцы мало сочувствуют.

Поэтому мемуары Меркин соблюдают осторожность. Она самоуничижительно называет себя «бедной маленькой богатой девочкой» прежде, чем это успеваете сделать вы, и она однозначно не утверждает, что у неё есть какие-то ответы, хотя бы на вопросы, которые вызывает её собственное прошлое.

Меркин находится в депрессии до сих пор, спустя столько лет – но она также до сих пор жива и между делом вырастила дочь, а это очень много значит. Когда я звоню ей для интервью, она описывает своё текущее состояние как «онемение». По телефону явственно чувствуется, что она из Нью-Йорка. В её голосе также слышна усталость и некоторая угрюмость, хотя я не могу сказать, связано ли это с тем, что она родилась и выросла в городе, взращивающем это чувство с годами даже в наиболее психически здоровом человеке, или это из-за того, что она плохо себя чувствует.

Однако на данном этапе своей жизни она восстановилась достаточно для того, чтобы избегать госпитализации вот уже восемь лет. Её первый опыт попадания в психиатрическое отделение произошёл, когда она была тревожна и молода, когда родители без церемоний отправили её в Колумбийскую пресвитерианскую больницу для младенцев и не потрудились объяснить, почему. Просто таковы уж были её родители, говорит она: холодные, сосредоточенные на самих себе, авторитарные и жестокие. Из-за этого о ней в основном заботилась няня семьи, Джейн, которую Меркин описывает как «агента моей матери» и которая также была жестока. (Меркин вспоминает случай, когда Джейн несколько раз ударила её головой о стену ванной).

Она очень долго размышляет в книге о своей матери – родительской фигуре, обычно ассоциируемой с утешением и заботой, которая, впрочем, не обеспечивала ей на постоянной основе ни того, ни другого. Её отец был далёк и, как казалось, безнадёжно недоступен. Основная проблема для Меркин заключалась в том, что она любила маму и надеялась, что её будут любить в ответ по-настоящему, питая ложные надежды из-за «редких объятий». Меркин винит свои проблемы с матерью в остальных своих проблемах, в том числе своей повседневной дисфункции, а также своих отношениях и половой жизни. Она пишет, что частенько чувствовала себя так, как будто «не была заточена под гетеросексуальность», но на самом деле она не могла найти человека, который нравился бы ей больше, чем нравилось одиночество.

Её мать и сама выросла в определённом достатке, пока ей в 1936 году не пришлось бежать из гитлеровской Германии и эмигрировать в Палестину. Меркин помнит восхищение своей мамы нацистами, как её мать «небрежно рисовала крошечные свастики на внутренней стороне моей руки шариковой ручкой, с тех пор, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать». И хотя её мама вышла замуж за богатого инвестора с Уолл-стрит, она ввела в доме строгую экономию: Меркин говорит, что вечно было нечего есть, несмотря на присутствие наёмных поваров. «Моё детство представляется мне своего рода рабством – разумеется, неким заключением, – но я не уверена, даже спустя столько десятилетий, что вообще сбежала, вообще достигла чего-то, кроме самой скоротечной свободы», – пишет она.

Она пытается найти объяснение поведению своей матери и размышляет, не могло ли это быть чувством вины пережившей Холокост. Она также выдвигает гипотезу, что её мама могла просто быть нарциссом или, возможно, ей было тесно в рамках бытия ортодоксальной женой. Негласно предполагается, что психотравма, неопределённая и непроработанная, повторяется. Очевидно же то, что мы никогда не узнаем в точности, почему наши родители такие, какие они есть. Я по телефону спрашиваю её, полезно ли вот так расспрашивать своё прошлое.

«В каком-то смысле это полезно, – говорит она. – Я много лет назад написала автобиографический роман под названием «Enchantment» («Очарование») о своей семье, так что, если вы считаете, что это было извлечением воспоминаний, вам следует прочитать его. На мой взгляд, я пытаюсь примириться [со своим детством], разбираясь с воспоминаниями и приходя к какому-то пониманию через изучение. Не знаю, работает ли это полностью, но я действительно чувствую себя чуть более отстранённой, а этого я, на мой взгляд, и хочу».

Когда я спрашиваю у неё, простила ли она вообще своих родителей, она отвечает, что хочет ответить утвердительно, но не может. «Я бы сказала, что немного устала о них думать, а это плюс», – говорит она вместо этого.

Она говорит, что воспитание собственной дочери в какой-то степени было восстанавливающим, хотя она поначалу боялась вообще ввязываться в проект создания другой жизни и влияния на неё. Меркин говорит, что сильно пострадала от послеродовой депрессии, но худшие из её страхов так и не сбылись. «Я была напугана, потому что считала, что меня не так хорошо воспитала мать – как буду воспитывать ребёнка я? Не буду ли я слишком подавлена?» – объясняет она. – В надежде, что я не навредила своей дочери – Бог знает, что она бы сказала, – я однозначно была другой матерью, вероятно, с собственными огромными недостатками; помимо прочего, она видела меня в депрессии. Однажды я написала материал для «Times» под названием «Является ли депрессия наследственной?», и в нём я обсуждаю страхи своей дочери и свои собственные, как бы она не стала подражать мне. Слава Богу, не стала».

Для объяснения происхождения депрессии введено много теорий. Меркин в основном обсуждает спор «природа или воспитание»: некоторые утверждают, что психические заболевания появляются из-за биологического сбоя, а другие настаивают, что они являются результатом скопления ошибок наших родителей. Оба объяснения могут дать облегчение отдельным больным, обеспечивая рамки, которые убеждают человека в депрессии, что он не виноват в своём состоянии, и она приходит к выводу, что, скорее всего, истина в сочетании этих двух теорий.

Противостояние моей депрессии как конкретному заболеванию было для меня важнейшей поворотной точкой; её рассмотрение как туманной врождённой неспособности проникнуться или вдохновиться чем-либо сводит с ума и приводит к поражению. Диагноз перемещает вину на что-то другое, но даже у этих теорий есть неудовлетворительная конечная точка. Реальность и того, и другого – психотерапии и различных антидепрессантов – часто представляет собой недостаток, который заметен между периодами его отсутствия. Бывают дни, когда все ваши осторожно найденные способы лечения просто кажутся временными, неправильными лекарствами.

Меркин ещё не пробовала электрошоковую терапию, но принимала сочетания лекарств, которые сдерживали её способность самостоятельно мочиться. В настоящее время она принимает несколько антидепрессантов, которые в этом отношении получше, и ходит к психотерапевту. В лучшее для неё время это помогает, но у неё всё равно бывает худшее время, когда «…мне всё кажется бессмысленным. Всё как будто пропитано бессмысленностью, от людей, наполняющих свои тележки для продуктов в Fairway, до журналов, которые приходят мне по почте», – пишет она. Она не понимает того, что делают «женщины из верхней прослойки среднего класса» для поддержания своей жизни, добавляет она далее в книге. Даже когда у неё был хороший уединённый офис в здании «New Yorker», ей практически не хотелось ходить на работу.

Когнитивно-поведенческая терапия утверждает, что ключ к счастью – простая замена всех дурных и вредных привычек хорошими. Я только начала это лечение около месяца назад, и каждый день с тех пор являлся упражнением в попытках быть лучше, чем тот человек, которым я являюсь или которым меня воспитали. Это сложно и изматывает. Я совершенствуюсь; я откатываюсь назад. Эффект заключается в том, что я, как мне кажется, медленно продвигаюсь вперёд, но я никогда не бываю уверена. В свои ужасные дни я позволяю себе думать, что всё это тщетно. Кажется, постоянным источником боли для человека с депрессией является это надоедливое ощущение, будто что-то не так со всем миром, как ни старайся приспособиться к нему. «Настолько близко к счастью» периодически рассматривает это чувство, хотя Меркин совершенно не воспринимает его всерьёз. (Более того, человеку с депрессией несколько опасно верить ему по-настоящему).

Однако существуют терапевтические схемы, указывающие на то, что это, возможно, нечто большее, чем вредные мысли депрессивного человека. Примерно в то же время, когда книга Меркин оказалась у меня на столе для отзыва, я нашла работу клинического психолога Дэвида Смейла, умершего в 2014 году. Его взгляд на депрессию на шаг отошёл от происхождения из бракованной семейной ячейки. «Нам нужно начать думать о таком обществе, в котором находятся люди, потому что ущерб находится именно здесь», – объяснил он в интервью британскому телеканалу. Почему наши отцы отстранены? Почему наши матери жестоки? Почему некоторые люди чувствуют отчаяние, хотя родом из счастливого дома? «Это на самом деле политический вопрос, и это – проблема, которую должны рассматривать все; думать о том, какое общество вы хотите, думать о том, какие отношения между людьми вы хотите поддерживать, и так далее».

Когда я обсуждаю это с Меркин во время нашего разговора, мы соглашаемся, что жизнь плоха. Из её же случая явствует, что счастья за деньги не купишь – за них можно купить только пребывание в психиатрических отделениях, сеансы психотерапии или любые другие меры самопомощи. Желание умереть при жизни среди богатых, когда вы – один из них, возможно, лишь подчёркивает пустоту нашей нынешней схемы и её ценностей.

«В жизни очень много ужасного. На мой взгляд, у некоторых людей есть защита от этого. Они упускают это из виду, – говорит она. – На мой взгляд, люди, страдающие депрессией, как бы тонко это чувствуют. Где-то в своей книге я написала, что депрессия – это потеря необходимых иллюзий. Для того, чтобы жить, нужно определённое заблуждение». Она добавляет: «Депрессия может очень сильно очеловечивать. Я думала про себя: если бы [Дональд] Трамп страдал некоей депрессией, он был бы другим человеком».

Однако, пока мы не изменим мир, что, возможно, как никогда реально сейчас, нам нужно заботиться о себе и жить дальше. Меркин признаёт, что у неё нет ничего, кроме жизни: «На мой взгляд, [суицид] даёт возможность некоего – странно я выражаюсь – парадоксального облегчения для человека с сильной депрессией, думать, что есть один способ выйти из неё, – говорит она мне по телефону. – Я почему-то думала, что, если покончу с собой, то буду счастлива, но где я буду счастлива?»

В связи с этим я спрашиваю Меркин, где она находит смысл жизни. Со времён ухода из ортодоксального иудаизма она постоянно пыталась найти новую религию, новую иллюзию. Иногда, говорит она, она находит таковой в своём писательстве, а ещё она утверждает, что пытается начать новую книгу. «Некий смысл появляется, когда просто начинаешь думать и действовать – говорит она. – К моему компьютеру приклеена скотчем бумажка из китайского печенья с предсказаниями, на которой написано: «Цель в жизни – это единственное счастье, которое стоит найти».