Как это когда твой лучший друг склонен к суициду

Не помню когда моя лучшая подруга впервые сказала мне, что хочет покончить с жизнью. Она сказала мне об этом, когда мы сидели в машине, припаркованной у её дома, уставившись через лобовое стекло на скучные белые двери её гаража. Она сказала мне, что почти сделала это неделю назад. После того, как она мне об этом рассказала, я начала говорить без остановки, но я знала, что это ничего не изменит. Я продолжала повторять: «Ты не можешь. Ты не можешь. Ты не можешь» до тех пор, пока она наконец-то не посмотрела на меня и не вытерла слезу со своего лица.

С той самой ночи я думаю о ней по несколько раз в день. Интересно, когда мне позвонит её мама, и я услышу задыхающийся голос на другом конце провода, пытающийся выдавить слова. Я в панике, когда она днями не отвечает на мои смс. Я проверяю её Instagram, чтобы увидеть, опубликовала ли она что-то. Я бываю на её Tumblr. Я смотрю, обновила ли она свой статус в Facebook.

Семь месяцев спустя после той ночи возле её дома, она разговаривала со мной по телефону из психиатрической больницы – с той же самой, в которую она обратилась, когда впервые сказала мне о своих суицидальных наклонностях. На этот раз её мать хитростью отправила её туда. Она рыдала, глотая воздух между словами, и говорила мне, что в момент, когда её мама умрёт, она покончит с собой. Я сказала ей не говорить так. Она ответила, что таков был план, что даже её мама знает об этом. Я почувствовала, что начинаю злиться. «Это не нормально», – сказала я. Я не была уверена, можно ли было так говорить. Я не была уверена, нужно ли пытаться переубедить её и сказать ей, что это нормально – иметь такие чувства, или могла ли я сказать ей, как на самом деле это выглядит на мой взгляд, и что, по моему мнению, это не правильно.

Когда я впервые спросила свою подругу, что она думает по поводу этой статьи, она не отвечала целый день. Я боялась, что она попросит не писать или, ещё хуже, разозлится на меня из-за моей бесчувственности, раз я могла подумать о таком. Но когда она наконец-то ответила, то сказала, что готова открыться, и начала рассказывать мне подробности о болезни, лекарствах и мыслях, которые годами докучали ей.

На сегодняшний день ей поставили диагноз глубокого депрессивного расстройства, одного из самых часто встречающихся психических расстройств в Соединённых Штатах. Согласно Всемирной организации здравоохранения, глубокая депрессия – это тяжелейшая форма расстройства психического и поведенческого характера.

Возможно, что у неё биполярное расстройство второго типа и шизоаффективное расстройство. Тем не менее, такие расстройства сложно диагностировать пока пациенты молоды, потому что сложно выделить симптомы из обычного беспокойства, свойственного молодым людям. В среднем, на постановку диагноза пациенту с биполярным расстройством и лечение уходит десять лет. А до тех пор, всё сводится к пробам и ошибкам.

Венди Паркер, дипломированная медсестра клиники, которая занимается выпиской лекарств для детей и подростков, рассказала мне, что доктора часто экспериментируют с лекарствами, чтобы проверить, какие из них действуют, перед тем как поставить молодым людям диагноз на подобии биполярного расстройства. «Если дать такое лекарство как «Прозак», то очень скоро станет ясно, реагирует ли она на него», – говорит Паркер. Если не реагирует, а настроение начинает меняться с депрессивного на легкомысленное, глупое, счастливое, или депрессия сменяется яростной злостью, значит доктора должны поставить новый диагноз или назначить новое лекарство.

Несколько лет назад моей подруге выписали 20 мг «Прозак». Потом доза была увеличена до 40 мг, потом до 60 мг, а потом ей добавили 250 мг стабилизатора настроения «Сероквель». Она мне снова и снова говорила, что лекарства не действуют. В прошлом декабре она решила прекратить употребление всех лекарств. С того времени она бросила колледж и переехала в другую часть страны на неопределённое время. Она говорит, что не знает, где будет через месяц, и это меня пугает. Она всё время переезжает, хаотично принимая жизненно важные решения. А я всё время наблюдаю со стороны, хватаясь за неё, когда могу, и пытаясь вернуть её к жизни.

Два года назад, когда мы обе жили в Нью-Йорке, она позвонила мне из своей квартиры на окраине Манхэттена. Она то смеялась, то шептала, спрашивая меня, помню ли я кроссовки, висящие на электрических проводах за её окном. – спросила она меня с подозрением. В тот момент я подумала, что она курнула и была под кайфом в параноидальном состоянии, но помню, как в конце разговора я положила трубку, легла на кровать и не могла уснуть, представляя, как она широко открытыми глазами таращится в темноту из окна.

Большую часть времени злость, которая не оставляет вас пока вы дружите с кем-то страдающим психическим заболеванием, не связана с таким человеком. Я злюсь, что это случилось с ней. Я злюсь, что лекарства не помогают. Я злюсь, что лекарства – это, по всей видимости, её единственное спасение. Я злюсь, что у нас нет лучшего решения. Я злюсь, что я нихрена не могу сделать, чтобы ей помочь.

«Существует множество людей с биполярным расстройством, и они живут вполне нормальной жизнью», – говорит мне Паркер. «Они учатся жить с этим и заботиться о себе. Но когда ты молод, это очень сложно. Люди, которые с этим сталкиваются, должны принять тот факт, что они вполне нормальные люди, но их мозг творит эти ужасные вещи, которые очень и очень усложняют им жизнь».

Я спросила Паркер, что я могу сделать для своей подруги. Она посоветовала всегда обращаться к ней с пониманием, и что даже если я не понимаю, я могу попытаться, и что это помогает. Она сказала мне, что когда меня раздражают выходки моей подруги, нужно постараться отделить мою подругу от её расстройства. «Кое-что из этого – это она, а кое-что – её болезнь», - сказала она.

В те редкие моменты, когда моя подруга открывается и рассказывает, что происходит у неё в голове, я не знаю, что сказать. Она упоминает предсмертные записки, которые она уже написала, или план своего самоубийства сразу после того, как умрёт её мать. Паркер посоветовала мне, чтобы в моменты, когда я не могу подобрать слова, но хочу сказать что-то значимое для неё, но боюсь, что сказаное может причинить больше вреда, чем пользы, ничего не усложнять и оставаться честной.

«В этот момент самое время сказать, что жизнь важна. Твоя жизнь важна». Это помогает», – посоветовала она.

А я не могу от неё отвернуться, пока она это не поймёт. Я позволяю ей днями игнорировать мои смс и никогда не выражаю свою злость. Я не жалуюсь, что у неё от меня есть секреты, и что она не рассказывает мне о своей жизни. Я игнорирую тот факт, что мы общаемся только тогда, когда она хочет. Наши отношения держатся исключительно на её условиях, и я думаю, так будет продолжаться до тех пор, пока ей не станет лучше. Я не притворяюсь, что наша дружба – это мой первый жизненный приоритет. Я бы не хотела, чтобы так было. Потому что каждый раз, когда я чувствую, что она мною пренебрегает, игнорирует меня или делает мне больно, я через секунду автоматически прощаю её. И я буду продолжать так делать.

Следите за сообщениями Кэтрин на Twitter.