Я прочёл смелые, выдающиеся воспоминания Рэймонда М. Дугласа «Об изнасиловании» («On Being Raped») практически за один присест. Пользуясь откровенным, но выразительным авторским стилем, эта небольшая книжечка отслеживает путь от пережитого автором в 18-летнем возрасте изнасилования в Европе 1980-х до того, как наше общество стигматизирует жертв, заставляя их молчать, стыдиться и доводя до беспомощности, но в то же время позволяя преступникам оставаться безнаказанными много лет, а то и вечно. Как отмечает сам Дуглас: «Со статистической точки зрения все, кто это читают, практически наверняка уже знают мужчину, пережившего изнасилование; они просто не в курсе». Хотя тема мужских изнасилований, наконец, получает более широкую огласку, отчасти благодаря таким фильмам, как «В центре внимания», литературы по-прежнему недостаточно. «Об изнасиловании» ясно и вдумчиво проливает свет на данную тему. Одним словом, это нужно срочно, обязательно читать. Первую главу VICE с гордостью представляет ниже.

—Джеймс Йе, редактор по культуре

Банально не зло, а злоумышленники. Великие преступления обладают неким величием, драматическим размахом, который привлекает наше внимание. Интерес могут представлять даже незначительные правонарушения – к примеру, волна похищений декоративных садовых статуй ради выкупа на северо-востоке США, прокатившаяся несколько лет назад. Однако преступники, даже те, которые совершили самые зверские деяния, как будто не имеют ничего общего, кроме своей личной незначительности. Адольф Гитлер был неуклюжим ничтожеством, черпал познания из венского эквивалента «Ридерз Дайджест» начала 20 века, убийственно несвежим дыханием и чересчур большим носом; для отвлечения внимания от последнего он отрастил себе ещё более смехотворные усы. Иосиф Сталин был несостоявшимся священником. Бонни и Клайд были официанткой с неполным рабочим днём и неудавшимся похитителем индюков соответственно. Герман Геринг играл с паровозиками. Отсюда и досада биографов, которые снимают с психики величайших преступников истории слой за слоем, а затем попросту узнают, как говаривала Гертруда Стайн, что там-то там и нет.

Мужчина, который меня изнасиловал, слишком уж точно соответствует этой схеме. Я мало знал о нём до нападения и не видел причины узнать больше после этого. В нём, ничем не примечательном в своей работе, заурядным во внешности и поведении, не было ничего, что выделяло бы его из толпы. Мне не повезло узнать, что он также был хитёр, жесток, а также получал удовольствие, заставляя других страдать. Однако даже эти черты не особенно необычны в современном мире. Во всём этом эпизоде немало смущает тот аспект, что на мою жизнь оказала столь глубокое влияние в таком множестве смыслов столь неинтересная личность.

Что же касается самого изнасилования, то оно тоже, насколько я могу судить, было обыденным. Разумеется, с моей стороны это в значительной степени догадки. Существует лишь одно изнасилование, о знании которого я могу заявлять мало-мальски уверенно, и его жертвой являюсь я сам. И всё же, когда я это пишу, я вижу, как слова блекнут и теряют определения у меня на глазах. Сколько миллиардов раз такое случалось в истории человечества? Сколько десятков тысяч описаний? Всё впадает в ужасную одинаковость; это история, которую не стоит рассказывать, потому что она столь возмутительно знакома. Что отличает моё изнасилование от прочих? «Ну, оно случилось со мной» едва ли представляется убедительным оправданием бесконечных разговоров о нём. Нуднее всего тот, кто нудит об изнасиловании.

Но вот в чём сложность. Моё изнасилование, как и все прочие, во всех важных отношениях вписывается в любую схему, кроме моей собственной. С тех пор, как оно случилось, я пытался найти для него место в своей биографии с чётко определёнными границами, как у всех остальных основных событий (рождение, школьные годы, первая работа, изнасилование, университет, аспирантура…). Однако оно не желает там оставаться. Даже сегодня оно продолжает переписывать компьютерный код моей жизни, словно одна из тех вредоносных программ из Интернета, которая засоряет экран всплывающими окнами быстрее, чем я могу их закрыть. Я, как и большинство людей, пережил и другие преступления: кражу со взломом, кражу личного имущества, незначительные нападения. Там можно говорить о «до» и «после». Плохиша определили и осудили – или нет; добро вернули или выплатили страховку по договору; странного пьяницу, который начал дико раскачиваться во всех направлениях, вышвырнул вышибала. Лишь в этом случае всё иначе. Благодаря вмешательству некой необъяснимой хронологической константы изнасилование всегда происходит сейчас.

Полагаю, так обстоит дело и с другими, хотя со времён изнасилования и стал гораздо осторожнее говорить всем остальным людям о том, каков их опыт. По-настоящему трудно говорить, почему он мне таким показался. В моей жизни было много событий, которые я, по крайней мере, посчитал важными – как хороших, так и ужасающих. Почему именно эту ночь из всех них нельзя поставить на то место, которое она должна занимать, – место неприятного опыта из прошлого, тем не менее, такого, который я пережил и преодолел?

Ответ, думается мне, состоит в том, что изнасилование, – во всяком случае, моё изнасилование, и, вероятно, изнасилования, пережитые большинством других, – не даёт возможностей для подобного разграничения между событием и самим собой. Изнасилование – это знание, и не такое, которое приносит вам или кому-либо ещё какую-то пользу. Когда меня изнасиловали, я узнал о себе и о мире, в котором живу, кое-что, чего куда лучше было бы не знать никогда. И большую часть моей взрослой жизни это знание меня убивало.

Мне было 18 лет от роду. На второй работе после школы я был одиноким охранником в ночную смену в педагогическом колледже; шесть рабочих дней и выходной в пятницу. Я патрулировал раскинувшийся на семи акрах студенческий городок с фонариком и собакой, которая из кожи вон лезла, чтобы укусить меня, всякий раз, когда я надевал на неё поводок, пока я, наконец, не настоял на том, чтобы безумное псовое убрали. Часы тянулись долго, а платили чудовищно мало, но мне нравилась эта работа и связанная с ней ответственность.

Однажды дождливым февральским вечером, когда у меня был выходной, мой знакомый-священник позвонил мне домой и передал мне через мать просьбу прийти в приходской дом, в котором он проводил собрание. Я был с ним шапочно знаком, однако я тогда впервые получил приглашение такого рода, а ведь я месяцами его не видел. Он был кем-то вроде неофициального капеллана в моей школе, увлечённо занимался уединёнными духовными практиками, и, когда я был в выпускном классе, очень многие из учащихся постарше ходили через дорогу и тусовались у него в гостиной наверху. Его коллекция музыки была местной достопримечательностью, и её хватило бы для того, чтобы обеспечить нужды небольшой радиостанции. Ему было немного за 40, он был язвителен, циничен и сметлив. Мы все считали, что он многовато пьёт. Он дал ясно понять, что мы можем без проблем делить с ним содержимое его внушительного домашнего бара сколько душе угодно, однако поразительно немногие из нас пользовались его предложением.

Вечеринка на момент моего прибытия вскоре после девяти была несколько уныла. Там уже были ещё один священник и с полдесятка моих бывших школьных товарищей; трое из них сидели у камина в гостиной с мрачно-вежливым выражением на лицах. Остальные, как я выяснил, прятались в соседней кухне, где они, судя по всему, намеревались оставаться ровно столько, сколько позволят приличия. Настроение пригласившего нас батюшки, как нам было известно, частенько переживало взлёты и падения, связанные с распитием им алкоголя. К моему приходу он был явно подшофе, стоял у камина и размахивал бокалом недурного виски, произнося свою любимую речь на традиционную антиватиканскую тему. Мы все уже её слышали, много раз. Вечер шёл дальше, его жесты становились всё более дикими, глаза – всё более стеклянными, а скорость пития возрастала. Один из моих сравнительно прозорливых друзей, заметив признаки опасности, вызвался смешивать напитки. К полуночи священник уже как будто не осознавал или не думал, что мы вручали ему стаканы, в которых не было практически ничего, кроме слегка окрашенной в янтарный цвет воды.

Около двух часов ночи, когда другой представитель духовенства уже давно сбежал, а конца вечеринке всё не было видно, большинство из нас ретировалось в кухню на быстрый военный совет. Мы сошлись на том, что нашего бедолагу ни в коем случае нельзя оставлять одного; помимо прочего, его машина стояла рядом с домом, как это было всегда, готовая к позднему вызову к смертному одру кого-либо из прихожан, и никто из нас не знал, где он хранит от неё ключи. Разумеется, он не собирался заниматься работой, пока шла вечеринка. Был брошен жребий, и мне выпало оставаться с ним после ухода других, сделать так, чтобы он никуда не выезжал среди ночи сам и тащить его в кровать, когда его, наконец, одолеет то бухло, которое он уже выпил. Спустя час с лишним, когда огонь уже погас и на комнату опустился холодок, священник, наконец, согласился на мои дипломатичные предположения о том, что нам обоим уже пора бы немного поспать. Его спальня находилась прямо напротив гостиной, за парой раздвижных деревянных дверей. Он порылся в платяном шкафу, вытащил пару одеял и подушку, а затем вернулся и бросил их на диван для меня, в то время как я выгребал из решётки последние тлеющие угольки. Я немного удивился, когда он перешёл и закрыл изнутри дверь комнаты, ведущую в прихожую. «Ой, да я всегда так делаю, – сказал он, – к нам за эти годы несколько раз вламывались». В то время я не придал этому особого значения.

Из-за проблем с ловкостью рук процесс отхода ко сну затянулся. Понаблюдав несколько минут за тем, как хозяин дома сидит на краю своей кровати и безуспешно щупает шнурки, я встал на колени у его ног, снял с него обувь и с трудом помог ему раздеться и кое-как влезть в пижаму и в постель. Засим я собрался уходить. «Нет, погоди-ка, – встревоженно позвал он. – Я не могу уснуть в темноте в одиночку. Останься со мной, пока я не отключусь. Я прилично выпил. Это ненадолго. Пожалуйста».

Всё, что угодно, лишь бы жить спокойно. Я пододвинул стул. «Нет, не надо этого шутовства, – раздражённо сказал он. – Можешь лечь на кровать. Места здесь сколько угодно. Я вырублюсь через десять минут. Только обувь сбрось. Не хочу, чтобы ты мне испортил одеяло». Не дожидаясь ответа, он потянулся и выключил прикроватный светильник.

Теперь вы, несомненно, приходите к выводу, что, если я на это купился, то я заслужил всё, что только получил. И теперь у нас есть первая неизменная составляющая сценария изнасилования – список обвинений. Подсудимый, как вы могли быть так глупы? Что он, по-вашему, собирался сделать? Вы что, не осознаёте, что сами напросились? Вы действительно ожидаете, что присяжные поверят, будто вы не знали, что будет дальше?

В принципе я не знал. Эта мысль даже не приходила мне в голову. Он был священником. Я был прихожанином и бывшим учеником. Также я был девственником, хотя это вряд ли было важно, поскольку мысль о том, что в моём тогдашнем окружении может произойти что-либо связанное с сексом, была так же далека от меня, как и мысль о появлении в ту ночь астероида, который уничтожит Землю.

Длинные занавески были очень эффективны. В спальню не проникало ни единого лучика света от тусклого освещения за окном. В кромешной тьме я ощупью добрался до края кровати и осторожно вытянулся по левую сторону. Он был прав; места было в избытке. Лёжа на спине, я слушал, как он дышит, надеясь, что скоро его дыхание станет достаточно медленным и регулярным, чтобы я смог тихонько уползти на ожидавший меня диван. День выдался очень длинным, а мне уж слишком хотелось спать. Не проявляй я осторожность, заснуть там, где я находился, было бы слишком легко.

Прошло, вероятно, минут десять. Затем из темноты появилась рука и закрепилась на моём поясе. За ней последовала ещё одна, которая взялась за пряжку на моём ремне. Потрясённый, я начал вставать. Первая рука исчезла, легла мне на грудину и крепко прижала меня обратно. На расстоянии, кажется, нескольких дюймов от моего правого уха раздался тихий, но выразительный голос – властный голос, не допускающий возражений.

«Хочу, чтобы ты мне отсосал».

Культура наша в то время была незамысловата. Иностранные словечки вроде «минет» ещё не вошли в разговорную речь. Смехотворную секунду или две (будь у кого-нибудь пара инфракрасных очков, выражение моего лица, должно быть, было бы бесценно) я пытался осознать, что может значить это загадочное требование. Впрочем, возобновившееся энергичное подёргивание за мои штаны довольно быстро показало, что к чему. Снова голос, на сей раз более громкий и более угрожающий. «Отсоси мне».

Фиговенько. Пора валить. Я перекатился на край кровати; эта здравая мысль опоздала на какую-то секунду. Прямо на меня неосторожно приземлилась тяжесть какого-то тела. Впервые у меня появились основания заметить, что священник гораздо тяжелее меня и к тому же явно гораздо сильнее. Я рванул вверх. На моё горло перекладиной опустилось тяжёлое предплечье, пригвоздившее меня к поверхности кровати за шею. Больно было до ужаса, и я бы издал болезненный и удивлённый вопль, если бы мне, помимо этого, не перехватило дыхание. Другой рукой священник потянулся на другую сторону и включил ночник. Теперь он отклонился назад, отпустив мою шею и усевшись мне на бёдра; его колени оказались возле моих плеч, а сам он пялился на меня сверху вниз так, как будто ожидал моего следующего шага.

Я не думаю, что в течение нескольких мгновений после этого кто-то из нас что-то сказал. Я знаю, что ничего не говорил. Ситуация казалась вполне ясной, и в дальнейшем обсуждении нужды не было. Не столь очевидно было, что мне делать дальше. Как ни смешно, я попытался снять его с себя, прибегая к тактике, которая казалась более подходящей для школьного двора, чем для той ситуации, в которой я оказался. Когда лежишь на спине, а кто-то на тебе сидит, можно выполнить лишь одно движение – ряд быстрых толчков тазом вверх, жуткую пародию на движения во время полового акта. В то время я не осознавал, в чём здесь ирония. Как бы то ни было, это не помогло. Мой пленитель с лёгкостью удерживал своё положение, пока я дёргался и бился под ним, ожидая, когда же я перестану. Казалось, он и близко так не ослаблен алкоголем, как за 20 минут до этого. Руки мои ещё были свободны, поэтому я стал драться. Это вовсе не было сознательным решением, я не взвешивал тактику или варианты. Будь у меня время поразмыслить над своим положением, я бы, возможно, пришёл к выводу, что в этой ситуации без послушания нет и доблести. Однако неосознанное желание сжать кулаки и начать наносить реальный ущерб показалось мне таким же естественным, как и дыхание. Кроме того, я не ожидал, что потерплю неудачу.

Существует убеждение, которое разделяют все лица мужского пола старше 12 лет (или почти все): в действительно решающий момент, если вы боретесь за свою жизнь, вы найдёте в себе силу одержать верх над любым человеком, который не борется за свою. Не думаю, что это следствие влияния голливудских фильмов – или, во всяком случае, не только их. Это ближе всего из того, что мне известно, к ключевой составляющей мужественности, нашему главному психическому козырю. Это даёт нам возможность проходить по опасным частям города, не особенно об этом волнуясь или вообще размышляя. Это заставляет нас считать, что, если нам придётся сражаться в войнах, мы, вероятно, можем погибнуть, но убьют нас уж точно не первыми. Возможно, фильмы вроде «Крепкого орешка», по сути, находят отклик среди молодых мужчин по той причине, что они взывают к этому уже запрограммированному в нас чувству – чувству того, что эти резервы есть у нас на тот случай, когда они нам понадобятся, и что тогда они нас не подведут.

Итак, я начал брыкаться, как можно более жестоко, со всем адреналиновым отчаянием, на которое был способен. Я пытался сделать больно, вкладывая в свои удары в весьма неудачном лежачем положении всю доступную силу, ища уязвимые места и работая не только кулаками, но и локтями. Вероятно, я бы вцепился в него зубами, будь у меня возможность дотянуться до него таким образом. Это были самые дикие действия в моей жизни, во время которых я пробовал всё, до чего мог додуматься, и с каждым ударом рычал от напряжения, как теннисист на Уимблдоне, пробираясь к чувствительным местам, где можно было что-то содрать, на что-то надавить или что-то выкрутить.

Этого было катастрофически, однозначно недостаточно. И я могу честно сказать, что приход к этому открытию стал для меня источником большего ужаса, чем любое другое событие в моей жизни на тот момент. Я, разумеется, нанёс несколько хороших ударов, но священник выдержал их с относительной лёгкостью и уклонился от всех остальных. Теперь отреагировал он. Первый ответный выпад (кулаком? локтём? предметом? До сих пор понятия не имею) пришёл как бы из ниоткуда, обрушившись на правую сторону моего черепа, над ухом, с невероятной силой; от него моя голова резко откинулась к краю кровати и я прикусил себе язык – как будто практически перекусил его пополам. Второго не потребовалось. Я лишился периферийного зрения и поэтому видел лишь узкое поле, которое практически полностью занимало его лицо, нависшее прямо надо мной. Моим сознанием полностью овладела волна тошноты, сопровождаемая схожими с электрошоком импульсами боли, приходившими в такт моему пульсу. К вящему моему стыду, для того, чтобы подчинить меня, хватило одного этого сокрушительного удара. Другого я выдержать не мог. Бойцовский настрой улетучился из меня, словно из разряженной электрической батарейки, и я лежал совершенно спокойно. Этого священник как будто и ждал. Он поднялся с моих бёдер, ударил меня острым коленом под ложечку, выбив из меня последнее дыхание, стащил с себя пижамные штаны и начал.

Отрывок из «Об изнасиловании» Рэймонда М. Дугласа, размещённый с разрешения BeaconPress.

Рэймонд М. Дуглас – стипендиат Рассела Б. Колгейта, заслуженный профессор истории Университета Колгейта. Проживает_ в Нью-Йорке с женой и дочерью._