О не-смерти и не-жизни: уроки из психиатрического отделения

ЖАКЛИН МИЛЛЕР, ВЗЯТО СО STOCKSY

Если вы неожиданно окажетесь на пути в одно из отделений комплексной неотложной психиатрической помощи Нью-Йорка, то непременно наденьте нижнее бельё. Вам разрешат оставить у себя только нижнее бельё. Если же нижнего белья на вас нет, то всё это происшествие обрастёт ещё одним слоем стыда благодаря обязательному раздеванию, которое предшествует любому приёму у врача. Нижнего белья не было под моими леггинсами – теми же, которые были на мне предыдущей ночью, когда я шаркающей походкой пришла в RiteAid, ища дозаправку для зажигалок Zippo в количестве, равном летальной дозе бутана при вдыхании. Охранник больницы, наблюдающий за всеми моими пожитками (среди которых были: полная косметики косметичка и обёртки от фаст-фуда более, чем недельной давности, и отсутствие нижнего белья) у пункта неотложной помощи, стал нервничать из-за того, как я горько плакала, и это вселяло в меня чувство вины, что заставляло меня плакать ещё больше.

За последние 18 месяцев я стала настолько подавленной, что не могла ни помыться, ни есть что-либо, кроме LuckyCharms из бумажных тарелок. Я пользовалась одними и теми же тарелками, пока они от молока не распадались у меня в руках. Я потеряла три работы за шесть месяцев, потому что даже после 48 часов сна поход в туалет «по-маленькому» и попытка обуться приводили к такому физическому истощению, что мне приходилось ложиться обратно в постель.

Что же со мной не так на самом деле, зависит от того, кого спросить. На карточке в кабинете моего нынешнего психиатра значится:

Моя предыдущая психотерапевт ощетинилась бы при виде этого диагноза, так как она была против использования термина «психическое заболевание» и предпочитала рассматривать всё человечество как спектр умения регулировать собственные эмоции или его отсутствия. Другому врачу был не по душе диагноз «пограничное расстройство». Третий же врач философствовал о «характерологической депрессии» и сомневался, что она вообще хорошо отреагирует на медикаментозное лечение: возможно, её нужно просто принять как часть моей природы.

Если бы меня попросили описать себя, я бы сказала, что мне трудно действовать как взрослый человек и мне, как правило, постоянно грустно. Порой я ненавижу себя .

Перед тем, как я приплелась в RiteAid той ночью, мне позвонили из моего агентства по временному трудоустройству и сообщили, что меня уволили с работы, явиться на которую у меня не было сил. Телефонный звонок не вызвал желания умереть – он был просто катализатором реакции, которая готовилась много месяцев. Теперь, наконец, казалось, будто в моей жизни наступило подходящее время для смерти.

Я медленно двигалась по проходам аптеки в своих леггинсах и двух свитшотах (но без нижнего белья), ища средство для того, чтобы покончить с собой. Будучи знакома с процессом организации самопроизвольной эвтаназии, я знала достаточно, чтобы полностью избегать аптечных препаратов и рассматривать исключительно бытовую химию. Я остановилась на бутане, так как читала, что умереть от злоупотребления им достаточно легко, даже не собираясь этого делать, и начала заниматься подсчётами, чтобы определить, сколько контейнеров мне нужно и могу ли я позволить себе их покупку или мне придётся совершить кражу, чтобы сделать своё дело.

Затем я подумала о своей квартире и о мусоре, покрывавшем её пол от стены до стены. Я подумала о своей матери, которой придётся лететь через всю страну, чтобы убрать за мной. Я подумала о том, какая же я эгоистичная сучка, и о том, что, если уж я собираюсь убить себя, сначала лучше хотя бы уладить свои дела (и как минимум прибраться в квартире). Выйдя из аптеки, я позвонила врачу в надежде, что разговор даст мне мотивацию привести всё в порядок. Я рассказала ей, что чувствую себя немного хуже, чем обычно; она назначила мне срочный приём на следующее утро. Я продержалась ночь на диване у приятеля, который купил мне пиццу и смотрел, как я плакала. Когда я села напротив своего мозгоправа, я убедила себя в том, что всё это не настолько серьёзно, и поэтому честно описала предыдущий вечер – рыдания у себя в квартире, успокоительное решение принять меры, математические расчёты. Она спросила, как я чувствую себя теперь, а я сказала, что хорошо, хотя у неё в приёмной я и дальше искала у себя на телефоне смертельную дозировку бутана. Она заявила, что мне нужно в отделение неотложной помощи. Это меня удивило, но я очень устала и поэтому согласилась.

Я никогда не была настолько тупа, чтобы думать, будто правильная таблетка, правильный психотерапевт или правильный курс йоги станет для меня идеальным лекарством, однако, направляясь в тот день в больницу, я всё-таки пропустила тоненький лучик надежды. Я по наивности ненадолго позволила себе поверить, что именно здесь могут, наконец, произойти некие изменения, именно здесь что-то может встать на своё место и выполнить тот сизифов труд, который я пыталась выполнить последние пять месяцев с момента потери своей первой работы, последние 12 лет с момента приезда в Нью-Йорк, последние 30 лет с момента рождения. Я ошибалась.

В больнице я, как правило, чувствовала себя мошенницей. Даже когда я нос к носу сталкивалась с реальностью своего положения (я перестала заботиться о своих основных потребностях и приняла реальные меры, чтобы покончить с собой), мне было трудно понять, почему все воспринимают меня настолько всерьёз, хотя отчасти я была искренне этому рада. Но, позволяя себе слишком долго размышлять над ситуацией, я впадала в паранойю насчёт того, что за мной в любой момент явится медсестра, посмеётся над тем, как долго я их дурачила, а затем скажет мне собирать вещи и валить восвояси. В это было трудно верить и дальше наряду с мыслью о том, что в случае ухода из больницы я буду не в силах изменить своё положение и однозначно не наберусь смелости рассказать об этом кому-то, когда в следующий раз окажусь в аптеке за полночь. Из-за этого парадокса я постоянно была начеку, готовая ударить кого угодно, кто, по-видимому, полагает, что я слишком больна или, возможно, недостаточно больна. Рядом со мной не мог победить никто.

Моим первым механизмом преодоления, ещё до бутана, распадающихся бумажных тарелок и проспанных впустую дней, был Wonderbread, которым я объедалась, пока никто не видел. Удовольствие от запихивания в организм сахарно-сладкого запретного крахмала было настолько мощным и личным ритуалом, что это было почти эротично. Я воспитывалась в строгой религиозной семье, будучи младшей из четверых детей, которые страдали нездоровым перфекционизмом. Мой отец отличался непредсказуемой жестокостью, а моя мать просто пыталась сохранить всеобщее счастье. В своих дневниковых записях за 2-й класс я ругала себя «отвратительным ребёнком» за свои тайные пирушки. Резать себя я начала в летнем лагере в 13, а выблёвывать еду – ближе к концу старшей школы, и, хотя я почти отказалась от простых углеводов, две другие привычки, возможно, останутся со мной навсегда.

Порезы и рвота работают для меня подобно некоему закону термодинамики: проходящая через систему энергия, как правило, организует эту систему. Хотя я прекрасно знаю о множестве стратегий, которыми могла бы воспользоваться взамен этих привычек, когда все в помещении буквально заглядывают мне в душу, а громкость мира возрастает до такой степени, что мне на глаза наворачиваются слёзы, и становится ясно, что всё плохое, что только было у меня в жизни, случилось из-за того, что я – грязная шлюха, которая не оплачивает вовремя счёт за сотовый телефон, сжимание кубика льда или небольшая прогулка совсем не помогает.

Пройдя в университете консерваторскую программу в области искусств со страшной конкуренцией, я наслаждалась умеренным ранним успехом в своей области, а когда дела у меня шли хорошо, я сама в основном чувствовала себя хорошо. Любые отрицательные ощущения излечивались сочетанием терапевтических бесед, золофта, кокаина и запоев, что прекрасно действовало до тех пор, пока не лишило меня всех деловых связей и не заставило меня ночь за ночью отрубаться в баночке пива FourLoko рядом с чьим-нибудь парнем, найденным мною на Craigslist.

Этот вновь открытый крах надежд в сочетании со вполне привычным падением эффективности препарата, который я принимала много лет, а также растущим дискомфортом наряду с отсутствием реального вклада в общество был прообразом воронки, в которой я едва не исчезла.

Прошлым летом у меня начались панические атаки на работе, затем я начала пропускать работу, чтобы не паниковать. Хотя я работала в этой компании уже не один год, там не могли держать человека, который никогда не приходит (по состоянию здоровья или по иным причинам), и меня в итоге отпустили. Будучи убежденной, что проблема была именно в том офисе, я бросилась искать новую, лучшую работу, не сомневаясь, что необходимым лекарством является большее количество денег и начальство получше. Тем временем мой психиатр немного изменил дозировку моих лекарств, и я решила перестать есть всё, кроме холодных хлопьев из одноразовых тарелок, поскольку больше не могла заставить себя мыть посуду и оставила большую часть своей посуды в настолько грязном состоянии, что её пришлось выбросить.

Стирку стало слишком трудно даже оставлять в прачечной, поэтому я прикрывала пятна украшениями и шарфиками, а также перестала носить нижнее бельё. Я в совершенстве научилась делать высокие причёски, которые, как я была уверена, скрывали, что я неделями не мыла волосы. Хотя никто никогда ничего такого не говорил, я уверена, что от меня неприятно пахло. Появилась новая работа, и всё равно бывали дни, когда никакое вдохновение, стимул или искушение не могло вытащить меня из кровати и загнать в метро. Я не хотела, чтобы на меня кто-нибудь смотрел или не могла даже помыслить о том, чтобы провести столько часов в вертикальном положении. Частенько я просто чувствовала себя слишком усталой. Я спала все выходные, пытаясь обеспечить себе способность проснуться и пойти на работу утром в понедельник, и всё равно просыпалась настолько измождённой, что, казалось, оставалось только отпроситься по болезни. Ко мне наведывались друзья, но я от них отмахивалась. Я строила и отменяла планы, надеясь выманить себя из кровати, но в итоге всегда меняла намерения. Работа быстро исчезла, а что произошло с третьей, вы знаете сами. Оглядываясь назад, я удивляюсь тому, что так долго избегала RiteAid.

Во время моего пребывания в отделении, скука стала моим постоянным врагом. Скука доводила до блуждающих мыслей, блуждающие мысли приводили к свободным рукам, и, прежде, чем я это осознавала, мог появиться окровавленный кусочек кожи, который я не могла скрыть, и наметится неудобный разговор с сотрудником отделения о том, нужно меня содержать под постоянным присмотром. Моя больница делала всё возможное, чтобы обеспечивать максимально насыщенный распорядок, но я частенько, особенно по выходным, жевала рецептурную никотиновую жвачку и пялилась на единственные часы в холле, ожидая свободного часа, чтобы можно было сходить к окошку медикаментов и получить свежий кусочек. Это упражнение могло занять целых три или пять минут, но затем должны были как-то пройти ещё 55. Я развлекалась тем, что дремала, подслушивала чужие разговоры, смотрела телевизор, если все три телевизора не оказывались необъяснимым образом переключены на испаноязычные каналы. Я прочла пять книг о Гарри Поттере, ела контрабандные закуски, которые прятала в обуви, впервые за много месяцев начала регулярно принимать душ, а также начала пользоваться кое-какими вновь обретёнными навыками по повышению уверенности в себе, чтобы активно участвовать в собственной жизни.

Я неохотно согласилась ходить на прогулки во двор в том случае, если ими руководил симпатичный санитар из отделения, и с нетерпением ожидала субботних сеансов маникюра после обеда, на которых медсестра красила мне искусанные ногти, так как руки у меня тряслись слишком сильно, чтобы я могла делать это сама. Я медленно поддалась маленьким радостям, дозволенным пациентам, вроде кофе рано по утрам и мороженого с каждым приёмом пищи. Я всё ещё дремала дважды в день. Я делала всё возможное, чтобы не поддерживать одержимость вопросом о том, почему я в больнице, должна ли я здесь находиться или кто мне верит, поскольку это, как правило, на самом деле не имело значения – я просто находилась там. Когда мне скажут, я уйду. Возможно, однажды я вернусь. Капитуляцию описывали мне как тот момент в битве, когда складываешь оружие и спрашиваешь врага: «Что мне теперь делать?» Капитуляция перед собственной госпитализацией оказалась лучшим вариантом из доступных.

Когда я ещё не была к этому готова, мои врачи начали заставлять меня думать о планах на время после госпитализации. Это было трудно, поскольку идея в целом заключалась в полном отсутствии планов на время после RiteAid. На данном этапе не было работы, к которой следовало возвращаться, а поскольку не было работы, скоро не будет квартиры. 30 лет от роду я спросила маму по защищённой телефонной линии в переговорной комнате больницы, могу ли я вернуться домой, и она ответила утвердительно. Это было, как я продолжаю утверждать и считать, лучшим из всех плохих вариантов. Я потратила ещё несколько дней на стабилизацию своего приёма лекарств и убеждение своих врачей в том, что, когда придёт время, я, по сути, отправлюсь прямо домой. Я потрачу неделю на избавление от большинства своих вещей, а затем сяду на самолёт. Никаких глупостей. Я сделала именно это, и вот она, я, теперь.

Пребывание в больнице никак не изменило моё самочувствие, и не предполагалось, что оно это сделает. Вначале я честно заявила там, что моё желание покончить с собой не исчезло и что от исполнения этого желания меня удерживает лишь практическое бремя, которое ляжет на плечи моих родных в связи с текущей жилищной/жизненной ситуацией.

Шло время, мне предоставляли место и время, а также помогали строить планы в надежде изменить эту ситуацию и, возможно, отыскать выход. Не знаю, сработают ли эти планы. Сейчас я сплю в гостевой комнате своей мамы на том же двойном матрасе, которым пользовалась в детстве. Я сделала всё, что могла, чтобы не плакать во время смен у себя на работе (с неполным рабочим днём) в местном хозяйственном магазине; я пошла на эту работу, чтобы зарабатывать деньги на мороженое и организовать день, но она служит постоянным напоминанием о том, что я ещё не оплатила своё обучение в одном из 10 лучших университетов. У меня впервые за 12 лет есть такая роскошь, как посудомойка и стиральная машина с сушкой. Мои племянницы и племянники наконец-то стали узнавать свою тётушку сразу. Четыре дня в неделю я прохожу некое психиатрическое лечение, а поскольку у меня есть возможность сохранять очень низкий уровень дохода, его в основном оплачивает государство. Я прогуливаюсь по пригородным тротуарам этого нового городка и удивляюсь вызывающему неловкость ощущению безопасности, стосковавшись по постоянному низкому уровню адреналина, характерному для моего старого бруклинского квартала. В телефоне у меня список местных психиатрических отделений, которые принимают пациентов в состоянии кризиса, обслуживаемых за государственный счёт. В моём выдвижном ящичке в ванной комнате одна-единственная баночка бутана – так, на всякий случай.